Прислушивался к разговорам солдат:
— Наперчим одно место растреклятому австрийцу или немцу. Добраться бы, мужики!
— Доберёшься, доберёшься, Аника-воин!..
На станциях, больших железнодорожных узлах с подходом военного эшелона собирался пёстрый возбуждённый народ. Восторженные люди, большей частью дамы, институтки и гимназистки, забрасывали солдат цветами — скорее, отцветками осени, — навешивали на них гирлянды из мишуры, одаривали немудрёной снедью, тёплыми вещами, иконками, лезли с поцелуями и рукопожатиями. Скандировали или порознь выкрикивали:
— Слава русскому воинству!
— Бо-о-о-же, царя-а-а-а храни-и-и-и!..
— Скажи, Россия-матушка, новое слово святости всему погрязшему во грехах миру! Положи на лопатки германское начало! — учёно и замысловато говорили одни.
— С Богом, братушки! Будем молиться, чтобы вы только побеждали, — простецки изъяснялись другие.
Звучали духовые оркестры, порой произносились речи, проводились скорые молебны. Но особенно солдатам и офицерам нравилось целоваться с дамами, а потом, посмеиваясь, смаковать каждый такой случай:
— Ух, вонишша от неё, заразы смазливой, ан прия-а-атно: духи хранцузские всё никак!
— Духи, валенок ты жигаловский!..
В Новониколаевске Василию пожилой господин в шляпе и с коротко стриженной щеголеватой бородкой сунул в руку газету «Русское знамя», и Василий вяло, без интереса прочитал: «Нынешние дни надлежит считать временем могучего пробуждения национальной гордости и самосознания русского народа. Немец — это только повод. России пора освободиться от всякой иноземщины…» Василий не дочитал, отдал газету офицеру. Плотнее укутался в новую, неношеную шинель, когда паровоз, пронзительно свистнув и обдав людей паром, решительно дёрнул состав. Вагоны медленно, как бы крадучись покатились, скрипя ржавыми сцепками, звончато постукивая на стыках рельсов и уверенно разбегаясь. За городом дунуло в лицо Василия прелым запахом сырой, отдавшей урожай земли, и он чему-то своему улыбнулся посиневшими от студёного ветра губами. «Еду убивать?» — каменисто перекатывалась в голове мысль. О своей смерти он почему-то не думал.
Жизнь Елены Орловой тяжело и неохотно входила в новые, непривычные для неё рамки, которыми были дом и родные её мужа. С необъяснимой надеждой присматривалась она к сухопарому, неразговорчивому Семёну. И сердитое чувство волной поднималось в ней.
Семён с раннего утра и допоздна находился в разъездах по хозяйственным делам. То в поле пропадал, особенно в сенокосную и уборочную страду. То — на берёзовской мельнице, на которой зачастую из-за нерадивости и пьянства мельника, бывшего ссыльнопоселенца, Хомутова Ивана рвались ремни и даже однажды треснул жернов, отвалились лопасти на колесе. То заправлял на пасеке вместе с рачительным, вошедшим в долю кубанцем и, наконец-то, женившимся на солдатке Пахомом Стариковым. То скакал на пролётке в город, в котором на паях с тестем и ещё несколькими зажиточными погожскими и зимовеискими мужиками, артельщиками, рубил большие амбары — под китайские товары и местную снедь — рыбу, орехи, ягоду, зерно и овощи, подо всё, на что в последние годы поднимался спрос, даже со стороны столичных контор. Сена заготовили Орловы и Охотниковы столько, что можно было утроить стадо крупного рогатого скота, овец и лошадей. Семёну хотелось везде успеть, чтобы хозяйство разрасталось, упрочивалось, привлекало к себе купцов, интендантов, заготовителей и приказчиков с Ленских приисков.