Дети, ставшие сиротами после бомбежек, ютились в подвалах и на пепелищах домов, где раньше жили с родителями. Никто не мог позволить себе «повесить на шею лишний рот». Такими голодающими оборванцами никто не интересовался и после войны. Они дичали и организовывались в шайки.
Среди безлюдных разбомбленных домов Одессы в конце оккупации стали появляться тихие умалишенные дети. На Ришельевской и других центральных улицах, они бродили спокойно мимо немецких патрулей, которые делали вид, что их не замечают. Иногда мы натыкались на сошедших с ума подростков, бросавшихся к нам и спешивших что-то объяснить. Мы их раньше не видели и не знали, но они рассказывали нам, как их зовут — Шика, Чика…
Бессмысленное выражение глаз пугало, а кротость привлекала, и мы выслушивали их бессвязные слова… Шика показывал на развороченную груду камней, лежавших на углу Полицейской и Ришельевской и, заикаясь, объяснял, показывая пальцем, что это — его дом, и там — его мама. Несчастные искали сочувствия, но редкие прохожие бросались от них в стороны, опасливо оглядываясь.
У «счастливчиков» иногда находились родственники, и их кое-как подкармливали. Тех из них, кого не подстрелили немецкие жандармы, кто-то старался спрятать, и они умудрились пережить оккупацию. Далеко от своих развалок они не отходили.
К их присутствию привыкли позже инвалиды войны, оказавшиеся в таком же материальном положении. Они «отрывали от души» немного разливной дрянной водки из сочувствия к этим обездоленным, и умалишенные от такой заботы постепенно спивались…
Наверное, инвалиды обучали наиболее музыкальных сумасшедших песням, которые не умели или боялись петь сами. Хотя бояться им, казалось бы, уже можно было отвыкать.
* * *
Куда-либо ездить за продуктами мама больше не могла. Никакие поезда, кроме военных эшелонов, никуда не ходили. В городе с продовольствием стало совсем плохо. Однажды сестре Дине повезло, она поймала на Ришельевской голубя с поврежденными лапками (наверное, при бомбежке), который не мог взлететь. Добытую птицу она принесла домой, мама ее зарезала, ошпарила, распотрошила и сварила бульон. Мы так радовались, как будто произошло чудо, и мы попали на праздник. Дома у нас кроме соли ничего не было.
Через несколько дней город бомбить перестали. Самолеты не летали, стало очень тихо, и в этой тишине мы с Ленькой стали обходить открытые квартиры в нашей парадной. В них еще несколько дней назад проживали немецкие солдаты.
Во всех комнатах стояло по пять-шесть железных кроватей, возле каждой была установлена тумбочка. Все кровати были аккуратно застелены шерстяными одеялами и белыми простынями.