Во время очередной бомбежки у меня на глазах бомба попала в дом, расположенный на улице Жуковского, куда-то между дворами № 20 и 22. Дом загорелся сразу в верхней своей части. Я побежал к нему, туда же подошли другие пацаны и несколько взрослых. Из парадной стали выходить уцелевшие жильцы, они выносили, что могли, а некоторые выводили стариков и детей с обезумевшими глазами. Они еще не поняли, что остались без крыши над головой.
Крыша горела ярко и сильно дымила. При этом ярко светило солнце, придавая картине какую-то абсурдную нереальность. На второй день я зашел в этот дом. Первые два этажа не сгорели.
Двери первого этажа были выбиты, окна разбиты. Судя по всему, это было служебное помещение, в котором находилась какая-то телефонная аппаратура. С нее легко снимались предохранители, и я их вытащил просто так, чтобы поиграться. Мусора было много.
В небе висели штурмовики и истребители с красными звездами на крыльях. По всему чувствовалось приближение Красной Армии. Немецкие солдаты не суетились и не паниковали. В городе их становилось все больше.
Соседи из квартир не выходили — сидели по своим комнатам тише, чем при отступлении советских войск в 41-м. По радиоточкам все время передавали какие-то распоряжения. Или расстреляют, как угрожают в приказах, или разбомбят…
Мы с Ленькой ничего не боялись, мы не знали ни боли ранений, ни страха смерти. На наших глазах люди умирали, кому-то было больно, горели чьи-то дома. Солнце ярко освещало улицы, заполненные муравейником немецких войск с техникой и лошадьми, к которым было страшно подходить. На нас, как и до начала этого столпотворения, никто не обращал внимания.
Постепенно количество немецких солдат, автомобилей и лошадей стало заметно уменьшаться. Такие же малолетки, как и мы бегали по улицам, смешиваясь с жильцами горящих домов, которые никуда не уходили со своих пепелищ. Бомбы продолжали свистеть, гудеть и взрываться. А через несколько дней немецких автомобилей в нашем дворе не стало.
Но бомбежки продолжались. Кто и зачем бомбил Одессу еще несколько дней, когда в городе оставалось только мирное население, до сих пор для меня непонятно. Иногда я слышал мнение наших военных историков, что это бомбили немцы, а не советские самолеты…
Жильцы разрушенных домов собирали, что могли, из своего имущества в развалинах, и, вместе с уцелевшими родственникам и соседями, перебирались в пустые квартиры соседних домов. На новом месте обитатели коммунальных квартир обычно показывали им комнаты, в которых до оккупации проживали еврейские семьи, повешенные или расстрелянные румынами. На это жилье претендовать было больше уже некому.