Я держал руками ароматную, горячую, но не обжигающую пальцев и рта баранью ногу, удивляясь ее мягкости и странной особенности не застревать между зубов. Простое крестьянское вино (впрочем, какое же оно простое – оно было божественным) щекотало небо и разливалось в моих антиматериальных сосудах по антиматериальным законам, делая мою заблудшую сюда душу все счастливей и счастливей. Ну а счастье, как известно, в чистом виде – просто состояние души и вроде бы нематериально. Почему же там, где я жил раньше, оно так сильно зависело от материи? А здесь как-то странно получалось: эта баранина и вино – материальны на вид. Но материи как таковой в раю быть не может – такой вот странный театральный реквизит окружал меня сейчас. А можно ли мое состояние сравнить с опьянением? Возможно, но лишь отбросив негативное, побочное, когда или не хватает, или явно лишку, что почти всегда сопровождало эти ритуалы в том мире.
А Толя меж тем что-то бубнил, то про Сталина, то про Троцкого, то про царскую семью, то про вторую часть романа Гоголя «Мертвые души» – ту, что автор сжег. Говорил, что, мол, здесь можно без проблем взять ее в библиотеке и почитать, и книжка эта даже с картинками того художника, который их не нарисовал, но нарисовал бы, если бы у Гоголя крыша не поехала. Ну и прочие утерянные в земном мире произведения искусств никуда не делись – туточки они. Даже утерянная библиотека Ивана Грозного – и она в полной сохранности здесь в раю, книжечка к книжечке, все, как новенькие. Насчет библиотеки я не стал интересоваться – где она, и что она из себя представляет. Успеется. Теперь уже легко было поверить всему. Потом Толик предложил, если я захочу, как-нибудь на Титанике покататься или хотя бы зайти на пароход, поглазеть. Иногда Толя отвлекался и принимался петь какие-то застольные крестьянские песни, подпевая на непонятном языке с теми, кто веселился рядом. Он горланил громче всех, и гуляки восторженно кивали и подмигивали ему, аплодировали, свистели и улюлюкали. На пике этого веселья мой ангел-хранитель вдруг поднялся из-за стола, выбежал на середину и принялся плясать. Вскоре он как-то быстро перешел на присядку, а потом и вовсе несколько странно начал выпендриваться и дрыгать конечностями, как это делали до революции бородатые мужики или купцы в пьяном угаре, забравшись, например, на стол в каком-нибудь Яре. Все бы ничего, но с болтающимися за спиной крыльями пляска эта выглядела несколько необычно и странно. Да и вообще – присядка. Что-то я не припомню, что бы видел где-нибудь подобный сюжетец на старинном гобеленовом ковре, даже на гедеэровской подделке. Лучше б он на лире или арфе что-нибудь райское потренькал. Впрочем, мне его танец все равно понравился. А после пляски Толя действительно забрался на стол и влил в себя ведро браги под общий восторг и громкое ура. Конечно, он мог бы залить себя целой цистерной чистого спирта или серной кислоты без соответствующих последствий, но не захотел – не тот формат. Хватит с него и импровизированной присядки, которая тоже была не из той как бы оперы. Потом наступило некоторое затишье. Толя снова уселся за стол и стал тихонько, изображая сентиментальную улыбку, следить, как танцуют свои народные средневековые танцы крестьянские девушки и парни, а также люди постарше. Ну, у них-то, к счастью, обходилось все без нелепых хореографических отклонений. И танцы были спокойные. А потом звучали и вовсе грустные и романтические баллады, и никто уже не плясал. Ровно и сбалансированно лились звуки старинных инструментов этих гениальных самоучек – деревенских музыкантов, и, главное, волшебной была сама музыка. Не знаю, были ли музыканты настоящими – из прошлой жизни, или тоже «картонными». Толя продолжал балдеть. Так он сидел, подперев подбородок кулаками и закрыв глаза, иногда чуть вздрагивали перья на его крыльях. Уж ему-то пора привыкнуть, – подумал я. Ан нет, видимо здесь все самые лучшие наши ощущения остаются с нами навсегда, во всяком случае, будут радовать до следующего перевоплощения.