— Это было в конце декабря 42-го года. Под Вязьмой. Мне тогда только 16 стукнуло. Я ж приписал себе в военкомате пару годков, чтоб на фронт взяли. Тут-то и началась «веселая жизнь».
— «Так он, получается, 26-го года рождения», — быстро прикинул в уме Андрей, — «на пять лет моложе меня». — Последняя мысль показалась ему до ужаса нелепой, особенно на фоне глубоких морщин старика.
— Шли мы, значит, бомбить переправу. Как сейчас помню, это был мой третий вылет.
— Постойте, это не ту переправу, что в 20 километрах северо— западней города?
— Да шут с тобой, — громко смеясь и хлопая себя по коленям, прогоготал старик,— я же был всего лишь стрелком-радистом, а не штурманцем.
— Ну, так вот. Отбомбились мы тогда хорошо, наша «Пешка»[12] разнесла переправу к чертям собачьим, отправив кучу немцев на дно речное, — на секунду отвлекшись, Тимофеевич затушил окурок.
— И тут на обратном пути нам на хвост пара «Мессеров» села. А нас-то всего четверо было, да без прикрытия. А вокруг ночь ясная, да ни облачка. Ну, мы в кучу сбились, и тут началось.
По мере углубления рассказа старика у Андрея все больше пропадал аппетит.
— Когда он остался один, мы как раз пересекли линию фронта. «Тройка» с дымящимся правым пошла на вынужденную. Сели, кстати сказать, чин-чинарем. В аккурат на поле, рядом с медсанбатом. Так что их тут же и подлечили, — старик, довольно хихикнув, похлопал себя по шее.
— А этот второй гад, возьми, да и к нам привяжись. Раз прошел, промазал. Второй раз очередь дал в сантиметрах двадцати от хвоста. Ну, тут наш командир кричит мне: «Слушай, Воробей» — это они меня так за «молчаливость» прозвали. Ну, так вот, он мне и кричит — «Слушай, Воробей, если ты гада на третьем разе не…», — Тимофеевич поднял ладони на уровне лица и что есть силы хлопнул, — «то к земле пойдешь экстренным рейсом без парашюта». Шутил он, конечно, чтоб подбодрить меня. Он у нас был мужик справедливый, без причины никогда.
— Ну и вот, заходит он к нам в хвост с третьего разу. Дал я одну очередь издалека. Мимо. Дал вторую. Опять мимо. И тут в его глупую голову пришла идея сблизи пальнуть. Начал он маневры эти, понимаешь, делать, — Тимофеевич вертя над столом ладонью, стал изображать бочку, — чтобы скорость, значит, погасить. Но он, дурень, что-то там не подрассчитал. И вышел, понимаешь, из-под нашего хвоста в метрах пятидесяти, крышей вниз. Тут штурман Серега, царствие ему небесное, как закричит: «Воробей, Воробей, а ну всади ему длиннючую!». Ну, я и полоснул по нему из ШКАСа, расписавшись на двигуне. Немец вниз и сбоку под нами прошел. Я на него, а он на меня. Глаза, я тебе скажу, у него были, как те блюдца, — старик, схватив со стола первую попавшуюся под руку глубокую тарелку, наглядно продемонстрировал диаметр зрачков немецкого пилота. — Да и не удивительно, под нами ж наша земля, а движок у него дымит, как труба паровоза.