Пришлось подарить разбитную мать-привратницу монеткой, чтобы согласилась она передать грамотку матери Алимпии, а по-старому, по-уличному Несмеяне.
– А ты на словах передай, кудрявец, – куражилась она. – А вдруг чего запретного написал?
– Да чего там запретного, мать? Ты прочти сперва сама.
На бересте и в самом деле никто, кроме самой Несмеяны, не смог бы вычитать ничего запретного – уж Хотен постарался! Написал он грамотку в Вышгороде, выбрав время, когда стоялый князь-Вячеславов мед не успел еще в голову ударить, и за дорогу запомнил наизусть: «ОТЪ ЛАВРЕНТИЯ КЪ МАТЕРИ ОЛИМПИИ ПРИЕЗЖАЙ ПОСЛЕ ОБЕДНИ ВЪ ПИРОГОЩУ ПОМОЛИМСЯ ДА И ДЛЯ ОБИТЕЛИ НЕЧТО ВЪЗМЕШИ».
Еле дождался молодец, пока возвратилась к воротам привратница и, ухмыляясь, сказала, что отдала грамотку Несмеяне, а та попросила ее прочитать и на первых же словах уколола себе палец иглой. На радостях – а если подумать, так чему же было радоваться? Хотен еще раз одарил монашку, надел шапку набекрень, отвязал от коновязи Рыжка и теперь, в обратный путь на Подол, потрусил уже рысью: срок, им самим установленный, начинал беспокоить. В пути он постарался стереть с лица глупейшую, как сам чувствовал, счастливую улыбку и, вовремя вспомнив, снял с груди наперсный крестик.
На подольской улице Большой Ручай, где под самой городской стеной раскинулся двор волхва Творилы, как будто ничего и не изменилось за три пролетевших года. На покосившейся от старости скамейке у ворот сидели три бабы. Скорее испуганные, чем бойкие, они, в конце концов, почти уж и согласились пропустить Хотена без очереди. И когда в сопровождении старого знакомца, старцева служебника Говоруна, на крыльце появилась еще одна баба, скромно потупившая накрашенные глазки, молодцу удалось взбежать на крыльцо под крики куда менее громкие, нежели сам ожидал.
– Все такой же торопыга ты, сыщик! – выдал вдруг в сенях молчаливый обычно прислужник и так хлопнул Хотена по плечу, что тот едва не влетел головой в один из развешенных на стене пахучих снопиков.
– Держи выше, Говорун… – привычно отвечал Хотен, однако куда держать и зачем, не успел сообщить, поскольку оказался уже в горнице Творилы.
Здесь все готово было для волхвания. Знакомые запахи трав, тлевших на жаровне, темнота, в которой, как и всегда, не сразу углядишь самого волхва и прячущегося в углу грозного идола Велеса…
– Да это же Хотен, сынок мой названый! – вскричал вдруг со своего седалища Творила и резво поднялся на ноги. – Говорун, да что ж ты стоишь, как пень? Накрой бога тряпкой, открывай настежь ставни! И пива нам наилучшего сейчас же! Ну, здравствуй, отставной ты мой мечник!