— Ещё совиного питомника нам тут не хватало, — сказала Гледлид.
Но Ляпа пару себе пока не искала — так и жила на яблоне, полуручная, полудикая. Ратибора научила её прилетать на руку, давая угощение — жука или кусочек мяса. Когти у Ляпы были огромные, орлиные, клюв могучий, а глаза янтарные и круглые, пристально-суровые. Ухала она редко, чаще всего в ответ на разговор с ней, а могла и не подавать голос целыми днями. Ляпа позволяла себя осторожно гладить по перьям, почёсывать лоб и голову, но чрезмерных нежностей не терпела.
Сейчас она сидела на своей привычной ветке — всегда одной и той же — и подрёмывала, отвернувшись от солнца. Светолика, остановившись под деревом, улыбалась. У них с совой состоялся такой разговор:
— Ляпа, Ляпа! Открой глазки! Утро пришло!
— Угу!
— Доброго тебе утра, Ляпа! Хорошо ночью поохотилась?
— Угу!
— А солнышко яркое не любишь, Ляпа? Спать мешает?
— Угу!
Отвечала сова всегда до смешного к месту и впопад, так что казалось, будто она понимает обращённую к ней речь. С приоткрытым клювом, если она в нём что-то держала, у неё получалось не «угу», а «ага». Ещё Ляпа умела шипеть, мяукать и сипло, приглушённо визжать, когда ей что-то не нравилось. Птица купалась в долблёном корытце, порой усаживалась на крышу и оттуда обозревала окрестности своим неизменно строгим, непроницаемым взглядом. Летала она только по необходимости. Любимым её времяпрепровождением было сидеть и с загадочно-величественным видом смотреть вдаль.
Воды в дождевой бочке оказалось маловато, и Светолика не могла зачерпнуть её ковшиком: не доставала.
— Матушка-а-а! — позвала она. — Достань мне водицы! Мне не дотянуться!
Она стояла около бочки с закатанными рукавами рубашки и с полотенцем на плече. Подойдя, Берёзка поцеловала дочурку в обе круглые щёчки, почесала за ушком.
— Доброго тебе утра, котёночек мой.
— Доброго утра, матушка! — мурлыкнула девочка.
Берёзка зачерпнула ковшиком воду — той оставалось в бочке на четверть. Хороший, сильный дождь был несколько дней назад, а нового не перепадало, вот и вычерпали. Светолика, фыркая и разбрасывая брызги, умылась и растёрла румяное личико полотенцем. Берёзка с мурлычущей нежностью смотрела на своё родное, выношенное под сердцем, пушистое солнышко, которое улыбалось ей доверчиво и ясно, по-детски открыто и искренне. Впрочем, она не делила Светолику и Ратибору на родную и неродную и не задумывалась о том, кого любит сильнее. Пусть Ратибора была рождена другой женщиной, Лугвеной, она прочно заняла в сердце Берёзки своё место. Поначалу молодая кудесница беспокоилась, оттает ли осиротевшая во время войны девочка-кошка, сможет ли принять её в качестве родительницы... Эта тревога жила в ней, ворочалась непоседливо, то стихая, то принимаясь ныть, как зубная боль — особенно в первые три года, когда Ратибора называла её не матушкой, а просто по имени. Когда это тёплое слово впервые сорвалось с уст приёмной дочери, Берёзка не сдержала счастливых слёз. В груди стало светло и легко. Ратибора, смахивая с её щёк солёные капли, приговаривала: