— Горе тебе со мной, батюшка, — прошептал Любимко. — Хотел бы я тебя радовать, да не судьба мне... Порченый я, никудышный...
— Уж какой есть, — вздохнул Ярополк с печалью на суровом лице. — Уж какой есть, сынок.
*
— Дитятко моё, — кричала Олянка. Её зубы были стиснуты от боли, по щекам катились слёзы.
Она сидела в луже крови. Подол рубашки промок, пропитался, на руках вздулись голубые жилы, а ногти удлинились и заострились. Этими звериными пальцами Олянка закогтила свой живот, словно стараясь удержать там плод, но никакая сила уже не могла спасти его.
— А-а-а... — рвался из её груди горький, надломленный, скорбный вой.
Куница, обнимая Олянку и покачивая на своём плече, поглаживала её когтистыми пальцами по волосам.
— Это я виновата, — захлёбываясь надрывным рыданием, стонала Олянка. — Я боялась, что дитятко в отца пойдёт... Что недуг ему передастся! Не хотела, чтобы оно рождалось... такое же... Вот оно меня и покинуло! Дура я, дура... Зачем я так думала?!
— Ни при чём ты здесь, дурочка, — проговорила Куница. — От мыслей твоих это не зависело. У всех баб, которых превращение с приплодом в утробе застигло, выкидыш бывает. А кто с большим уж брюхом — те мёртвых рожают. А потом — ничего, опять живых приносят, ежели захотят плодиться. Только не люди уж у них рождаются, а волченята маленькие. И ты родишь щеночка, коли захочешь. Ну, ну, не убивайся...
Утешения эти не приносили Олянке облегчения, напротив — только кромсали и без того кровоточащее сердце в клочья. Узнав, что понесла дитя от мужа, не обрадовалась она... Душу терзало опасение, что не будет здоровым потомство. А теперь уж не узнать, так оно или нет. Щеночка... Олянку передёрнуло от мысли, что в утробе у неё мог бы поселиться шерстистый комочек. Лапки, мордочка, хвост. Слепые глазёнки. Атласная шёрстка, чёрный нос. Пищащий и скулящий маленький зверёныш с кисточками на ушах. И непонятно, чего больше — ужаса или жутковатой, странной нежности... Сейчас, наверно, больше ужаса и рвущей душу пополам боли — оттого, что не будет и такого. Вообще никакого... Запоздалое раскаяние, бесплодное сожаление и острая, как клинок, тоска и вина за нелюбовь, за не-радость, за не-ожидание.
— Прости меня, дитятко, прости меня, — летел в тёмное небо её вой, а во рту проступали уже начавшие увеличиваться клыки.
— Нет тут твоей вины, — повторяла Куница.
Олянку накрыло глухим колпаком страдания. Её то бил озноб, то охватывал палящий жар. Глаза то смыкались, то сквозь веки начинал прорезываться лиловато-розовый, красивый свет. Она металась, скребла землю выросшими в свою полную длину когтями. Выть не осталось сил, и получался только хрип.