Спешили. «Как там ребята? Неужели разнесло их плоты о пороги Бахапчи?» Спустились к реке Оле. По льду собачки пошли резвее. А тут еще юркая кедровка вильнула низко-низко перед носами повеселевших псов, полетела вперед: догоните! Цареградский доволен: снег свистит под полозьями, ветер слезу вышибает. Э-гей-гей! Даже Макар Медов — его уже стужей не удивишь, не испугаешь — повернулся спиной к встречному вихрю. И тут…
Пронзительный визг, нарту бросает в сторону. Цареградский что есть силы надавил на остол-тормоз и похолодел: под ногами бушевала речная вода и в ней барахтались две собаки. Еще одна висела на постромке, влекомая собственной тяжестью туда же. Неточное движение — и все, гибель.
«Макар, — очень тихо сказал Цареградский и почувствовал, как нарта, отзываясь на голос, скользнула вниз, — Макар, придержи, прыгать буду…»
Он сумел собраться, и вмиг оказался на льду. Вдвоем они вытянули захлебывающихся собак, смазали им лапы жиром — иначе пропадут на морозе. Макар проворчал: «Однако, в худых местах держать собачек надо». Потом добавил мягче: «Учись, каюр!»
Валентин учился, прилежно брал строгие уроки у Колымы. Они все учились тогда, набирались опыта, эти молодые люди, которым страна поручила важное дело.
Пришел врач. Беседа наша прерывается. У меня есть время подумать обо всем. И первая мысль грустна и горька: а ведь автор просто-напросто упустил счастливый случай, проморгал свой, скажем так, старательский золотой «фарт». Все же было — и многолетняя дружба с семьей участника экспедиции Раковского, и подлинные документы, и талант есть (веришь, очень веришь дневникам!), а на тебе… Страсть печататься душила? А зачем печататься, если, получив потом долгожданный номер, будешь прислушиваться к нервным сердечным толчкам: жив ли там старик, хоть бы не прочитал… Но эту мысль стала проворно теснить другая. Что он, автор, в сущности совершил? Не присвоил же чужой труд; напротив, своим поделился, фантазией одарил. В конце концов, не оскорбил же он в повести Цареградского; к чему шум да звон на весь крещеный мир?
Среди этих сомнений вспомнилась вдруг первая страница изумительной «Памяти» Владимира Чивилихина, где почти через 140 лет разоблачается ложь бывшего енисейского гражданского губернатора относительно смерти декабриста Мозгалевского. «Зачем эта ложь? Уйти от суда истории?» — спрашивает автор.
Однако не высоко ли я взял: суд истории?
Успокоимся и задумаемся: лет через пятьдесят или менее того с опубликованным «дневником» Цареградского произойдет закономерное — он станет документом. Пожелтевший журнал извлекут из архива, на него будут ссылаться грядущие исследователи северо-восточной окраины Родины, историки; цитаты расплывутся по монографиям, книгам, газетным заметкам. Не остановишь.