— Институт вы свой бросили в феврале. Сейчас апрель. В Москву поедете в июле. Есть еще время заработать себе на дорогу.
Зойка и Толик переглянулись: Симочка шутит, жестоко и бездарно.
— Мы вам вернем ваши деньги, — сказал Толик, — закончим институт, начнем работать и все вернем.
На это Серафим Петрович заявил, что так долго ждать не хочет. Ему бы самое правильное было объяснить им, что денег таких у него нет и вообще надо с молодости приобретать привычку рассчитывать на себя, не иждивенничать, не побираться, но что-то не давало ему это заявить, какая-то дурацкая гордость: я доктор наук, обеспеченный по высшему разряду человек, пусть уж в ваших глазах лучше буду черствым, жадным, чем бедным.
Деньги он им, конечно, на дорогу дал, и переводы посылал, пока они были в Москве, и вообще нес этот крест Зойкиной семейной жизни мужественно и безропотно. Когда они осенью, потерпев неудачу в Москве, вернулись, похудевшие, с каким-то новым выражением на лицах, он не укорял их за то, что театральная затея провалилась, не призывал впредь по рогожке протягивать ножки, а тут же вручил Зойке деньги на хозяйство, а Толику — на оплату коммунальных услуг. Опять взвалил их на свои плечи.
Зойка не была овцой, она была слишком молода и многого в жизни просто не знала. Не знала и того, что если молодой мужчина, каковым был ее муж Толик, живет без обязанностей, трудов, а также ответственности за свою семью, то рано или поздно у него непременно появится еще одна жизнь на стороне. Они по-прежнему толковали о театральном институте, теперь уже точно зная, что им помешало пройти конкурс, оба на каких-то нештатных началах сотрудничали на телевидении, вечерами пропадали в театре. Серафим Петрович приуныл. Вся эта светская, скользящая по поверхности деятельность не нравилась ему. Будь Зойка одна, он бы не пощадил ее, нашел бы слова встряхнуть, пронять. Но их было не просто двое, это был коллектив, именуемый семьей, который, как принято считать, не терпит вмешательства.
Беда пришла в образе хрупкой златокудрой девушки, работающей в театре кассиром. Толик влюбился в нее, как может влюбиться не занятое делом, беззаботное, сытое существо. Он по-прежнему был еще очень молод. Плакал, бил себя кулаком по голове, обнимал Зойкины ноги, прижимаясь щекой к ее коленям. Ему очень хотелось, чтобы она его поняла. Любовь — это наводнение и пожар одновременно, разве он виноват, что обрушились на него эти стихийные силы? Похоже, ему хотелось жить так, как он жил, в той же квартире, на иждивении Серафима Петровича, рядом с Зойкой, но любить, не прячась, без тяжести вранья, свою кассиршу.