Он вспоминал Людмилины выходки, собственную боль, когда мучился ревностью, когда сердце у него вопило, будто в него воткнули нож, и наполнялся местью.
— Обойдешься. Переморгаешь. Ты не соскучилась, просто, как всякий собственник, потерявший своего раба, чувствуешь себя нервно.
Он усвоил ее язык, который раньше так будоражил его, казался выразителем ее незаурядной натуры, потом попривык, перестал восторгаться и все-таки до сих пор, особенно в телефонных разговорах, улыбался, услышав неожиданный ответ:
— Переморгаю. Холодно от твоих слов. Пойду греться куда глаза глядят.
Под Новый год, когда он, одинокий, сидел в своей комнате, ждал, что вот-вот за ним придут приятели — они договорились встретить Новый год на площади у городской елки, а потом уже посидеть за столом, — позвонила Людмила.
— Я не поздравляю тебя. Новый год — условная дата, которую придумали люди в надежде, что им когда-нибудь повезет.
Он дрогнул от ее несчастливого голоса, но удержался, не пожалел ее.
— Где же твои обожатели, Людмила? Столько их в будни — и никого в праздники.
Знакомая бесшабашность послышалась в ее голосе:
— А они со своими Мотьками!
Всех своих соперниц Людмила звала Мотьками. И Катя, с которой он разводился долго, трусливо, скрывая подлинную причину своего ухода, тоже больше года была Мотькой.
Он никогда не жалел, что ушел из семьи. Вырвавшись, очень скоро понял, что собственной семьи у него не было. С Катей все рассыпалось еще до знакомства с Людмилой, а с ее появлением жена только убедилась, что подозрения были обоснованными: подлец, мелкий, запутавшийся тип. Он перетерпел все эти слова, только одна фраза вонзилась в него ржавым гвоздем: «И хоть бы нашел что стоящее, а то — упаковщицу».
Такой упаковщицы не знал ни один хлебозавод. Кто приходил смотреть, как работает новая машина, не мог оторвать взгляда от Людмилы. По техническому паспорту, на упаковке должны были работать два человека: нагружать транспортер и снимать с бегущей ленты упакованный хлеб. Людмила работала одна. И на собрании, когда ее имя называли в числе передовиков, с детской радостью впитывала похвалу, а когда ее обходили вниманием, бегала в партком, в дирекцию выяснять, скандалить. Он долго не мог понять, откуда при житейской бесшабашности у Людмилы эта жажда работать, не жалея себя, и не меньшая потребность признания, моральной награды за свой труд. Потом понял: физический труд у одних забирает силы, у других — нет. Таких, как Людмила, этот труд восстанавливал. На конвейере, потом возле упаковочной машины, решил он, Людмила нравственно восстанавливалась, собирала в себе то, что раздрызгивала в своей так называемой личной жизни.