Ветер закручивал виражи, растрепывал кроны кипарисов, путался в лохматых ветках южных сосен. Серафим Петрович стоял на открытой площадке, с которой вела тропинка к морю, и ветер не достигал его. Площадка была с секретом. Он увидел ее из окна своего номера в первый же день. Слева от нее стеной возвышались заросли высокой травы, похожей на гибрид камыша с бамбуком. Серафим Петрович определил с балкона силу ветра, угол его отражения от этой травы, высчитал, что на площадке должно быть затишье, и стал приходить сюда после завтрака. Отдыхающие удивлялись: чего этот старик стоит на ветру? Никто из них не знал, что меньше всего ему хотелось удивлять. И когда в группе юнцов он толкался у игральных автоматов, расстреливал эсминцы, самолеты, кабанов и волков, он тоже не думал о том, как выглядит со стороны.
— Папаша, вы случайно не мастер спорта по стрельбе? — спрашивали юнцы.
Он отвечал:
— Я случайно все, что делаю, стараюсь делать хорошо.
Его слова озадачивали молодежь. «Папаша» был, это ясно, старичком с заскоком. Таким же существом пребывал он и в обеденном зале за столом, в окружении трех немолодых женщин из Донецка. Женщин поначалу сковывало его соседство, но потом они к нему привыкли. Он понимал, что за пределами этого санатория они другие — живут в трудах и заботах, растят детей, ведут домашнее хозяйство и на работе стараются. Это были крепкие громкоголосые женщины, которым химическая завивка и яркие кримпленовые платья придавали уверенность. Они не стремились в свои за сорок выглядеть моложе, но и стариться раньше времени не желали. Серафим Петрович попытался найти с ними общий язык, но не был понят и даже натолкнулся на непонятную стену пренебрежения к себе. Это его больно обидело, он растерялся, сник и стал приходить на завтрак, обед и ужин к самому концу, когда соседок по столу уже не было.
Через несколько дней ему надоело это унижение, и он уже решил попроситься за другой стол, но случаю было угодно, чтобы он испил чашу незаслуженного к себе отношения до конца.
Желтая ровненькая дорожка тянулась вдоль подстриженных кустов лавра. Кустарник в закатных лучах казался черным. Дорожка то тянулась прямо, то вдруг под острым углом сворачивала в сторону. От всей этой геометрии у Серафима Петровича заболели глаза, он присел на низкую лавочку, вырубленную из цельного ствола, и пригнул голову к коленям.
Громкий смех за зеленой оградой лавровых кустов оборвал его мысли. Он не вздрогнул, даже не поднял головы. Голоса были знакомые, смеялись на другой скамейке, отгороженной от него подстриженным кустарником.