Еще недавно он думал, что у дела, к которому он приставлен профессией своей и призванием, есть начало и конец. Начало в его представлении вбирало в себя сутолоку, неразбериху, все трудности становления производства. Конец же не был концом в обычном смысле слова. В понимании Полуянова он был началом ровной, стабильной работы, когда все отлажено, как часы, и завтрашний день похож на сегодняшний. «Хлеб и сегодня, и вчера, и завтра, — думал Федор Прокопьевич, — всегда хлеб. Он может быть ржаным и пшеничным, «московским», «рижским», «саратовским», но это совсем не значит, что он разный. Он един, хлеб наш насущный».
В те дни, когда комбинат выпускал только хлеб, Полуянов мечтал о том времени, когда производство отладится и вырвется на простор четкой и бесперебойной работы. И не только мечтал, а деятельно приближал это время, чувствовал себя не просто руководителем, а связным в сложном машинном производстве: с утра до вечера метался по комбинату, словно боялся, что без него оборвется, запутается нить, бегущая от склада бестарного хранения муки до контейнеров с готовой продукцией. Потом понял, что нить крепка, и гора свалилась с плеч. Не вагонетки с хлебом неслись на простор, к людям, а само производство катилось по ровной дороге.
Но не долго горел впереди зеленый свет. Вторгся сладкий запах тортов, затрещали, лопаясь и пригорая, сухари. И все эти новые родственники хлеба, более калорийные, душистые, дорогие, утверждались на комбинате с грохотом преобразований, с фанфарами крупной будущей прибыли. Новая продукция, не смолкая, кричала о себе: «Я новая! Я сложная! Я особенная!» А хлеб по-прежнему замешивался, пекся, подавался к фургонам без всяких претензий. Он был добродушный, молчаливый, радостный, и от горячего его дыхания нагревались стены вагонеток.
Полуянов знал и понимал, что торты и сухари не чья-то прихоть. Цеха для новой продукции были заложены в проекте комбината, и все равно, когда пришло время вводить их в строй, что-то дрогнуло в душе Федора Прокопьевича: теперь все эти проблемы надолго, может быть, на всю оставшуюся жизнь. Тогда-то, наверное, и ослабла резьба, соскользнул болт…
Неожиданный удар нанесла Марина. Далекая от его производственной жизни, скучающая, когда он заводил с Викторией разговор о делах комбината, дочь вдруг проявила неожиданный интерес.
— Папа, — раздался ее голос в телефонной трубке, — где бы мы могли с тобой поговорить?
Он понял: что-то случилось, но скрыл волнение.
— Я думаю, это можно будет сделать дома. Или у тебя горит?
— Горит, — ответила Марина, — и не у меня, а у тебя.