Голос ее звучал гневно. Полуянов решил не откладывать разговор.
— Могу принять тебя в своем кабинете, но не будет ли это чересчур официально?
— А меня и надо официально, — резко ответила Марина.
Он встретил ее у ворот комбината. Вид дочери, взволнованный, с пылающими щеками, озадачил его.
В коридоре дирекции Марина поостыла, шла, глядя в пол, смущаясь, что на нее смотрят идущие навстречу люди. Она была похожа на отца, но когда рядом была Виктория, то становилось очевидным, что и на мать тоже.
— Дочь? — с пониманием спросила одна из женщин.
Марина впервые была у отца на работе, присмирела, когда вошла в кабинет. Гнев, только что полыхавший в ней, улегся, она сидела в кресле, опустив лицо, Федор Прокопьевич не торопил ее.
— Папа, ты знаешь Мишу Гуськова?
Он ответил не сразу. Откуда она его знает: учился в ее школе? Виктория рассказала?
— К сожалению, не знаком, но кое-что о нем слышал.
Марина подняла лицо, в глазах стояли слезы. Она не плакала, слезы не скатывались горошинками по щекам, они, наполнив глаза, как бы застыли.
Марина шмыгнула носом.
— Как же ты мог, не зная человека, так поступить?
— Хватит! — прикрикнул он на нее. — Говори по-человечески, что случилось?
— Он прошлой осенью ездил в Москву, поступал в архитектурный. Не прошел, потому что провалился на рисунке, хотел в Москве остаться, там возможность была устроиться на временную работу и заниматься на подготовительных курсах, чтобы через год наверняка поступить. И знаешь, почему не остался? Сердце у него заболело по нашему городу. Мы вот живем, ходим по улицам и ничего не чувствуем, а он любит город, жить без него не может, даже в Москве…
Федор Прокопьевич терпеливо слушал и ждал. Интересно, как сам Гуськов объясняет случившееся.
— В бригаду его направили самую отстающую. Даже трудно представить, что в наши дни бывают такие бригады. Как будто весь комбинат работает отдельно, а Колесников со своими охламонами — отдельно.
— Это он обозвал их «охламонами» или ты?
— Какая разница? Они пьют в рабочее время, а все ходят, видят и глазом не моргнут.
— Почему же твой Гуськов не пришел ко мне, не рассказал обо всех этих безобразиях? Почему он Костину рассказывал, а больше никому?
— Потому что Костин его обманул. Костин сказал: «Нам с тобой, Миша, надо их прижать и перевоспитать. Их выговором не проймешь. Им надо перекрыть все пути». Миша и стал перекрывать. Два-три раза перекрыл, а Колесников и догадался, что кто-то их продает.
— Марина! — не выдержал Федор Прокопьевич. — Ты соображаешь, что говоришь?
— Я прекрасно соображаю. — Глаза Марины сузились, в них уже не было слез. — Это тебе соображать надо. Почему у тебя пьяницы главней честного человека? Знаешь, что он теперь говорит: «Я теперь знаю, что почем в этой жизни. Кто нахал, тот и плюет на всех. А таких лопоухих, как я, надо к Колесникову и Костину специально на выучку отправлять».