Находила она слова, от которых бледнели соседки, ничего толкового в ответ Катерине и придумать не могли, только каркали:
— Ничего, ничего, мы еще доживем, поглядим, что из твоего счастья получится.
И дожили, дождались, глядят не наглядятся. Но не злорадствуют, сменили гнев на милость. И к разводу сочувственно отнеслись, в свидетели пошли, когда Катерина дом через суд делила. И теперь иной раз сверстницы пошутят, как в магазине, что, мол, разведенные поздно вечером друг к дружке наведываются, но без прежней обиды, без осуждения, как тогда, когда общий у Катерины с Афанасием дом был, неподеленный.
Учительского сына Катерина побила в тот день, когда разоблачила Афанасия. Полезла в сундук, искала носки шерстяные, новые, пообещала те носки жене печника, который печку перекладывал. Носков не нашла, а наткнулась на черный бумажник. Был завернут тот бумажник в разноцветный носовой платок и зашпилен булавкой. Сердце сразу забилось, кровь в лицо бросилась, не предчувствие, а прямо уверенность — беду свою в руки взяла. Справки разные, письма, фотографии — этого разглядывать не стала, а сберкнижку раскрыла. И все в одну минуту кончилось. Ничего не стало: ни Афанасия, ни замужества, ни любви, которая, как в песне, нечаянно нагрянула под самую старость. Так вот бывает: она перед детьми совесть в кулак зажала, у каждого сумму попросила, единовременную, потом год или два ничего не присылайте, а сейчас дайте, потому как решили строиться. Свои деньги подмела до копейки, в долг где могла, набрала, а у Афанасия четыре тысячи, как огурчики, лежали и лежат нетронутые. Оставила бумажник на столе, ушла из дома, чтоб ничего не объяснять ему, чтобы Афанасий вошел и сам все понял, и пошла, оступаясь, покачиваясь от горя, — сначала по своей улице, а потом куда глаза глядят. Когда понимать кое-что стала, увидела, что уж поздно. То лес был, деревья кругом, а тут, поняла, назад вывело, обратно в поселок вернулась. Фонари горят возле райкома, и скамеечка со спинкой, пустая. Села на нее, ноги гудят, затылок болит. И тут мальчонка подходит, лет двенадцати, пальтишко распахнуто, красный галстук видать. Пионер. Катерина сама была когда-то два месяца пионеркой, весной принимали, в третьем классе. А летом родители съехали на хутор, до школы пятнадцать километров, больше она уже в школу и не ходила. А галстук хранился до самой войны, потом сгорел вместе с хатой.
— Мальчик, — сказала она пионеру, — сделай мне одно дело.
Хотела попросить его сбегать к ней домой, посмотреть и сказать, горит ли в окнах свет. Что мальцу стоит сбегать туда и обратно? А ей надо знать, горит ли свет, дома ли Афанасий. Если его нет, и она домой не пойдет.