Прежде я тешился мыслью, что после смерти мне откроется смысл моей жизни. Я и представить не мог, что его откроет чужая смерть.
После совещания все пошли обедать в угловое кафе, а я удалился в свой кабинет. Надо кое-что доделать, сказал я. Но, оставшись один, развернул кресло к окну и тупо уставился на унылый каменный пейзаж. Господи, как хорошо, что не надо изображать оживленность, что можно сбросить маску жгучей заинтересованности.
Я вспомнил, как Дороти стояла на Румор-роуд и смотрела на наш дом, как она сопровождала меня с обеда. Пришла мысль, что мы, по всей видимости, не общались вслух. Я беседовал с ней мысленно, и в кои-то веки слова мои лились свободно, без единой запинки. По правде, так помнились вообще все мои разговоры. Если в жизни с фразой «Б-б-будьте… люб-ббезны… сообщить с-свой адрес» я мучился, то в воспоминаниях легко произносил ее скороговоркой. Однако я себя не обманывал. Я прекрасно понимал, что на чужой слух речь моя подобна отрывистому звонку мобильника.
Но с Дороти все было иначе. Я плавно скользил от предложения к предложению, ибо произносил их мысленно. И она меня понимала. Это было так легко.
Однако сейчас я жаждал взаправдошности обычной жизни. Пусть мои гласные и согласные налезают друг на друга, пусть, обнимая жену, я отдавлю ей ноги, пусть при поцелуе мы столкнемся носами. Я хотел настоящего со всеми его изъянами и недочетами.
Я прикрыл глаза и всем сердцем взмолился: явись и просто положи руку мне на плечо. Но она не появилась.
Коллеги вернулись с обеда – в приемной послышались разговоры и смех. Скрипнул стул. Зазвонил телефон. Потом кто-то легонько ко мне постучался.
Я развернулся лицом к двери:
– Кто там? (Вообще-то я рявкнул «кто?».) Дверь приоткрылась, в щели возникла голова Пегги:
– Ты занят?
– Ну так…
Пегги вошла в кабинет и осторожно притворила дверь. (Ой-ой-ой, очередной задушевный разговор.) Она протянула руку – на салфеточной подстилке лежало печенье.
– Ты забыл это у Нандины. – Пегги положила печенье на пресс-папье. – Я подумала, вдруг ты голодный, ты же не обедал.
– Спасибо.
Под мышкой она держала банку с печеньем, расписанную розовыми и лиловыми гортензиями. Из-под крышки выглядывал кружевной краешек прокладочной бумаги. Пегги молча поставила банку на стол, словно надеясь, что я этого не замечу.
– Сегодня в «Обжираловке» день горячих бутербродов, – сказала она.
– Здорово. Значит, теперь только я пригоден к работе.
– Да, у меня уже крутит живот.
Я ждал, когда она уйдет, но Пегги придвинула к себе стул и уселась на самый кончик сиденья. Я это счел добрым знаком. Однако потом она стянула шерстяную кофточку, что определенно было дурным знаком. Пегги повесила кофточку на спинку стула и расправила рукавчики, растопырившиеся, точно алтей. Потом повернулась ко мне и сложила руки на коленях.