, языке моего племени, — я — ваша сестра. Вы же не хотите оскорбить меня, называя мне цену для арабов?
Тогда мужчины и женщины на базаре смеются, потому что мое произношение после долгих лет жизни на чужбине кажется им забавным, и говорят:
— Сестра, ты выглядишь как чужая, но говоришь как одна из нас. Признайся, что ты живешь не в области Сус.
— Да, — говорю я затем, — я из Касабланки.
Мои сестры настаивают на том, чтобы я никогда не признавалась, что живу в Европе, иначе торговцы станут еще более жадными.
— Хорошо, хорошо, — говорят затем торговцы, — мы продадим товар тебе по самой лучшей цене, потому что ты — наша сестра. Мы ничего на этом не заработаем. Наши семьи будут голодать. Но ты — красивая и честная. Мы восхищаемся тобой.
Затем в переговоры вступает моя сестра Асия, которая умеет торговаться лучше всех в нашей семье. И в конце концов мы покупаем все еще в два раза дешевле. Иногда Асия торгуется так здорово, что мне становится даже жаль торговцев.
— Неужели тебе жалко одного-единственного дирхама для моей семьи? — кричат они.
А я отвечаю на ташл’хит:
— Извини, брат. Но денег у меня нет. Все — у моей сестры. Aй’увин рабби, агма. Бог тебе в помощь, брат.
— Аминь, — говорят затем торговцы. — А’ултма. Да сбудутся твои желания, сестра.
Когда дядя Хасан в октябре 1979 года решил проведать своего брата в тюрьме и взять нас с собой, мы не останавливались на базаре.
Мы снова сели в «рено», даже трое из наших кузенов втиснулись в машину. Мне это не понравилось, потому что они всегда подчеркивали: «Мы не принадлежим к семье убийцы. Мы — лишь дети его брата. А вот это — дети убийцы. Наши родители заботятся о них, беднягах».
Затем они указывали на нас, а мы не знали, как себя вести: провалиться от стыда сквозь землю или ходить с гордо поднятой головой. Я решила не позволять своим кузенам издеваться над собой и не склоняла голову, но каждое их замечание отзывалось во мне болью, словно удар ножа в сердце. И часто мне приходилось тайком вытирать слезы с глаз, когда наши родственники говорили о том, что случилось с нами.
Наши двоюродные братья и сестры были словно крепкий сапожный клей, который вдыхают уличные дети из маленьких пластиковых кульков: липкий и ядовитый. Мы уже не могли избавиться от них.
Сейчас они сидели, болтая языками, в ржавой машине дяди. Для них это была волнующая экскурсия, а для меня — мучение. С одной стороны мне снова хотелось увидеть человека, который был моим отцом. С другой стороны — этот человек убил мою мать. Я не говорила ни слова, мои глаза не воспринимали ничего из того, что происходило за окнами «рено». Я была погружена в себя, в свою душу, которая была готова разорваться от конфликта, бушевавшего во мне.