Глава XI
…Всю дорогу к кафе «Чальмны Варэ» я почему-то думал про совесть.
Жизнь — это дом. Однажды (например, в тридцать — практически мой случай) вы обнаруживаете, что дом захламлен.
Дом завален мусором, коробками, ломаной мебелью. Есть лишь небольшой пригожий, подметенный кусок — садись на пол безвольной куклой, обхвати голову руками и жди седины.
Мусор — искренние порывы и вынужденные уступки, встречи и речи, самообман и лукавство, дипломатичность и вспыльчивость. Все — трата времени.
Не мусор — минуты, озаренные влюбленностью, обжигавшие гордостью великодушного завоевателя, минуты нежности с ребенком, минуты, когда переживал за других, когда писал увлеченно, когда перечитывал, видя, что написал хорошо, когда бросал боевые кличи от чистого сердца.
Остальное как-то бессовестно, суетливая скверна.
Жизнь хитра: совесть постоянно в клинче с чьей-то корпоративной моралью.
То, что для тебя лучшие воспоминания, яркие и горячие, для других — свидетельство твоей дурости. Люди предпочитают предсказуемость (да я и сам, наверное, был таков, ценил понятное), и именно «последовательность», псевдоним которой — «формат», устраивает их, но оригинальная личность — с ее страстью и страданием — раздражает.
Вы бывали искренни и доверчивы? Вам отплатят нелюбовью за все незаемное, за просветы свободы, энергию, артистизм, откровенность. Окружающие ждут от вас оправданий, которые выровняли бы вас, примирили с чужим «форматом», а вы мечетесь, ударяетесь о тесные стены мусора, вскрикнув, замираете. И вот уже говорите обтекаемо, мягко, сипло, подыгрывая общей неволе, отдаваясь зрелости, старению, омертвлению. Пыль покрывает понурую голову.
И мне было стыдно за это! Больше, чем за прошлое, за это! Стыдно не за порывы юные, а за надобность объяснять, допустим, про то, что лучшее во мне, зрячее — это были порывы юные, слепые, а теперь я как бы в интеллигентных очках.
Взвешен и найден моральным.
Прошлое вряд ли было хорошо. Оно отвратительно по преимуществу. Но не в том и не так, как того хотят другие.
Что же такое совесть? «Дух», «жить не по лжи» и прочие высокие слова осмеяны многажды. Почему же, такая сомнительная и призрачная, эта совесть саднит, колет, требовательно вибрирует? Ты ее чувствуешь, как часть организма, как екнувшую селезенку, как затекшую руку, как заломившее сердце.
Она дрожит и звенит: «Не угождай другим! Дружочек, будь собой!» Она окатывает лицо кипятком стыда: перед сном вспоминаешь давнюю подлость или глупость и краснеешь в темноте. Она терзает тебя немой, самой ужасной руганью в твой же адрес. Ты клянешь себя и ничтожишь, обзываешь скотом.
