— О твоём рождении.
Они обе замолчали, сверля друг друга глазами и экономка сдалась первой.
— Я специально положила тебе это детское платье из шотландки, чтобы ты отнеслась к моим словам всерьёз. Это было твоё любимое платье — это ты помнишь?
Генка помнила, но продолжала молчать, усиленно вспоминая, кто мог об этом знать. Мама, папа, Лёлька, бабушка. Нет, бабушка не знала. Она бы выкинула его, как розовые лаковые туфли, которые Генка так любила. Их бабушка выкинула, сославшись на то, что они малы. Она категорически запрещала ей привязываться к вещам и игрушкам, и Генка разговаривала с ними только когда была уверена, что одна. Клетчатое платье отправилось на помойку, когда действительно стало мало. И Генка оплакала его на поминках, которые устроила на двоих с одноглазым плюшевым зайцем — единственным свидетелем её страданий, забившись в угол у батареи. Больше о платье не знал никто.
— Его купили тебе в Чёрную пятницу на распродаже. Ты вцепилась в него, висящее на манекене и ни за что не хотела другое такое же, которое предлагал тебе продавец. Пришлось раздевать манекен, хотя оно было на два размера больше, чем нужно.
«Так вот почему я так долго в нём проходила!»
— А вы-то откуда это знаете? — Генка смотрела на женщину с подозрением.
— Я и не надеялась, что ты меня вспомнишь. Столько лет прошло, да и ты была совсем крохой. Я была твоей нянькой, Надьяша. С самого твоего рождения и до того дня, когда твоя бабка увезла тебя в Россию.
— Нянькой? — Генке срочно понадобилось глотнуть воды. Она выкинула соломинку и сделала большой глоток. Это же не могло быть правдой? Или могло?
— Вы знали мою маму?
— Конечно, — теперь женщина смотрела на Генку как на тронувшуюся умом. — И маму, и отца, и Леокадию.
— Леокадию? — никто не называл Лёлю полным именем, но Генка знала его от бабушки. — Я помню, мама называла её Лео, а папа «Мой львёночек».
Генка придумала это только что.
— Нет, нет, — улыбнулась женщина. — Её все звали Лёля или Лёлька. Твой папа иногда говорил «мой Лёлёк». А меня все звали просто Алекс.
— Моя бабушка обожала своего сына, — продолжала умышленно врать Генка.
— Это она тебе так говорила? — она посмотрела на девушку с сомнением. — Она презирала его всю жизнь за его робость и мягкий характер. А после твоего рождения так просто возненавидела. Она называла его «тряпка» и «рохля», и «размазня», и как только не обзывала, за то, что он не выгнал твою мать, когда узнал, что ты ему не родная.
— Я ему не родная? — сегодня день явно не из лёгких, и новая порция холодной воды освежила только горло, но никак не голову. — А кто же тогда мой отец?