Его лицо, которое я успела узнать так хорошо, не выражает ничего. Наверное, это самое ужасное – видеть черты лица, которые всегда были такими живыми, а теперь стали невыносимо неподвижны. Я убивать готова ради того, чтобы он хоть раз ухмыльнулся.
Медсестра говорит, что мне пора уходить.
Я говорю ей, что хочу увидеть остальных друзей. После торопливых переговоров с членами семьи, мне разрешают зайти ко всем, кроме Ксавьера, но только на пару секунд к каждому. Этих мгновений достаточно, чтобы болезненно напомнить мне о том, что все они по-прежнему блуждают где-то далеко отсюда.
Мама ведет нас по извилистым коридорам больницы на первый этаж, к парковке. Мы проезжаем мимо как минимум десятка новостных камер. Я скрючиваюсь на сиденье, чтобы меня не было видно в окно, и распрямляюсь только когда мы удаляемся от больницы.
По дороге мы заезжаем за Сэмми. Но когда мы приближаемся к дому, я думаю, что лучше бы мы подольше задержались у дяди и тети. Толпа репортеров в ожидании слоняется по нашему двору. Мама сигналит, чтобы они дали машине проехать. Они расступаются, но их камеры неотрывно смотрят в окна машины, когда мы проезжаем мимо.
Я сжимаюсь в смятении, и меня охватывает приступ паники. А точно ли все эти люди – настоящие репортеры? Что, если кто-то из них пришел сюда, чтобы снова украсть меня и выкачать остаток моей крови?
Темноволосый худой парень, телосложением похожий на того, что мы видели в лесу, кричит:
– Привет, Эйслин! Они поймали тех, кто вас похитил? А противоядие врачи нашли?
Я закрываю лицо руками и скрючиваюсь на сиденье. Заезжая в гараж, мама ведет машину рывками, отчего меня начинает мутить. Только когда дверь гаража с грохотом закрывается за нами, я осознаю, что все это время задерживала дыхание.
На кухне меня ожидают несколько подарков в красивой упаковке, лежащие на обеденном столе. Мама кладет руки мне на плечи:
– Понимаю, что это не очень подходящий момент, но с днем рождения, дорогая, – хоть и на день позже.
Я в сотый раз обнимаю ее.
– Ох, мам.
Сэмми тоже обнимает меня.
– Жаль, что в семнадцать тебе не разрешают ничего нового.
Недавно это меня все равно не остановило.
Мама снова прижимает меня к себе. Наконец я отстраняюсь и говорю:
– Извините. Не думаю, что я смогу открыть подарки. Не сегодня.
– Я понимаю.
Она смотрит на меня беспомощным взглядом.
Я извиняюсь, спотыкаясь, поднимаюсь к себе и падаю в кровать. В комнате тихо, и в ушах почти не звенит. А может, тоска в моей душе заглушает все остальное. Я зарываюсь в постель и проваливаюсь в глубокий сон.
Когда я резко прихожу в себя, день уже клонится к вечеру. Инстинктивно я хватаюсь за запястье, ожидая, что меня снова связали или бросили у дороги. У меня уходит не меньше минуты, чтобы успокоится и осознать, что я дома, в безопасности. Ну, настолько в безопасности, насколько это возможно, учитывая, что CZ88 по-прежнему таится в моих клетках.