Матрос ушел, а затем появился с боцманом Кирилловичем, совсем не дюжей «боцманской» комплекции, невысоким щуплым моряком с темными печальными глазами. Кириллович внимательно осмотрел опухшую руку Кондрата, покачал головой и с укоризной глянул на матроса.
— Разве я так тебя учил, Степаныч, перевязку делать. Тут чистота нужна, и ранку промыть. Да лучше водицей морской, а ты?..
Он снял повязку, потом вынул из-за пазухи острый, как бритва, нож, а из кармана склянку какой-то белой жидкости. Откупорил склянку, отчего воздух в каюте сразу приобрел едкий запах. Плеснул жидкостью на рану Кондрата и, прежде чем мичман успел сообразить, для чего это делает боцман, он надрезал острием ножа опухоль. Кондрат и вскрикнуть не успел, как из надреза вместе с кровью полился желтоватый гной. А Кириллович, цепко ухватив больную руку, выдавил из ранки все, что только можно было выдавить — все остатки гноя, пока не пошла чистая кровь. Он опять плеснул из склянки едкую жидкость и присыпал порошком. Потом забинтовал порез чистой тряпицей.
— А теперича, ваше благородие, давайте спать. Можете для сна принять чарочку. А повязку не снимать дня три, как бы ни болела рана, как бы ни чесалась.
Больше не промолвив ни слова, боцман поднес руку к бескозырке и ушел, уведя с собой матроса. А Кондрат, ошеломленный такой молниеносной операцией, повалился на койку. Боль в руке сразу стала успокаиваться и он, не приняв рекомендованной чарки, заснул.
На другой день Кондрат чувствовал себя уже лучше. Не снимая повязки, он пошел в машинное отделение на вахту.
Когда пароход пришел в Севастополь, к нему зашел в каюту Кириллович, снял повязку, осмотрел раненую руку. На месте пореза, словно розовая тесемка, появился рубчик.
— Кириллович, а вы того… колдун, — сказал Кондрат боцману и протянул ему серебряный рубль.
Кириллович в довольную улыбку растянул свои смоляные усы и крепко зажал в цепких пальцах серебряную монету.
— Премного благодарен, ваше благородие, — произнес он хриплым от волнения голосом.
Как ни странно, этот незначительный эпизод с лечением сблизил Кондрата с командой парохода. Он сразу стал «своим». И не только в среде матросов, но и в офицерской кают-компании.
Защитники Севастополя под пулями и бомбами как бы сроднились друг с другом и сплотились в какой-то единый организм, который мог выдержать длительную героическую эпопею, удивившую весь мир.
Но это сплоченное братство военных людей разного социального положения, возраста, чинов и рангов как бы разделялось на своих и чужаков. Чужаками оказались трусы, карьеристы, выжиги. Их терпели, выносили, но их не уважали и не любили. И как бы они не лезли из кожи, пытаясь стать своими, они не могли добиться уважения. И ни у рядовых матросов и солдат, ни у офицеров, ни у генералов или адмиралов. Это скоро понял Кондрат, как только получил признание среди моряков и стал своим. Так, например, не стал своим главнокомандующий всеми сухопутными силами в Крыму. Адмирал по чину, генерал-адъютант его величества, самый старший по должности светлейший князь Меньшиков. К нему ни у кого из защитников Севастополя не было уважения. А его подчиненные вице-адмиралы Корнилов и Нахимов сразу были признаны «своими» матросами всех кораблей, солдатами всех полков.