Но совет Виктора Петровича он соблюдал строго. Ни в чем не перечил мастеру. Зорко присматривался ко всему, что происходило на работе, и часто ловил на себе внимательный взгляд Фока. Тому нравилась исполнительность, аккуратность, трудолюбие практиканта. Но немца беспокоила его смышленость. «Все хочет знать и понять этот казак… вникает… Пожалуй, это уже чересчур», — размышлял Фок.
Он бы с удовольствием, под каким-нибудь предлогом, отделался от такого наблюдательного и смекалистого ученика, но для этого у него руки были коротки. В сущности, Кондрат был от него независим. Даже заставить его заняться тяжелой, черной работой мастер не мог. Ученик был чем-то вроде привилегированной персоны. А он, Фок, обязан был его добросовестно учить, чтобы получить обещанное вознаграждение. И хотя добросовестно учить этого здоровилу Карл Оттович и не собирался, но все же он должен был хотя бы делать вид, что выполняет это. Такая двоякость была очень тягостной для мастера. Он не был дипломатом, и, надо сказать, свое дело любил по-настоящему и часто, увлекаясь, рассказывал о машинах, о их конструкции, о парораспределении, о работе золотников, цилиндров и других деталей. А притеснять своего подопечного боялся. За спиной практиканта стояло начальство, да и сам он внушал Фоку страх — такая громадина… Черт знает, что он сделает, если применит свою физическую силу.
А практикант втянулся в тяжелый труд и, возвращаясь из мастерских поздно вечером в дом Скаржинского, где у него была отдельная комната, сбросив пропахшую дымом и потом одежду, рассказывал хозяину о прожитом трудовом дне. О том, как ремонтируют паровозы, вагоны и железнодорожный путь, который время от времени портится и требует ухода.
Но затем их беседа неожиданно переходила на темы о родном гнезде в далеких Трикратах. И тут у них зарождалось полное единодушие. Того и другого волновали мысли об этом скромном поселении, затерянном в засушливых степях украинского юга, о родных и близких…
Почта доставляла от них письма почти с полумесячным опозданием. Таков был срок самой спешной доставки ее от украинского села в столичный Петербург. Надо ли говорить, что каждая строка письма по нескольку раз прочитывалась и обсуждалась. Виктор Петрович был очень общительный человек, и ему надо было найти кого-то, с кем он мог бы поделиться самым что ни на есть сокровенным, чтобы, как говорится, выплеснуть все, что накопилось на душе.
Кондрат был терпеливым, внимательным слушателем. Ему можно было доверить все семейные секреты, и Скаржинский читал ему даже письма, написанные по-французски женой, переводя на русский язык некоторые строки. А Кондрат, в свою очередь, делился с Виктором Петровичем посланиями, написанными крупным, неровным почерком Богданы. В этих письмах постоянно звучала настойчивая просьба вернуться как можно скорее домой. Особенно настойчиво она звучала в письмах Богданы. В них Кондрат улавливал не только тоску его невесты по нему, но и более серьезную тревогу. И его охватывало желание бросить Питер с опостылевшей ему практикой в душной мастерской. Ему хотелось бежать к Богдане. Девушка стесняясь, не сообщила ему об измазанных дегтем воротах ее дома, но зато Наталья Александровна весьма подробно написала на французском языке об этом мужу.