Виктор Петрович был возмущен. «Вернусь в Трикраты, — говорил он, — выгоню мерзавца этого, кучера». И он перевел с французского это письмо своему воспитаннику. Лучше бы он этого не делал! Узнав, как мерзко обидели Богдану, Кондрат заметался по комнате. Его глаза пылали от гнева.
— Виктор Петрович, благодетель мой, отпустите меня в Трикраты, сейчас же. Я покажу этому Яшке, как издеваться и обижать людей!..
— Успокойся, милый, успокойся! Немезида над ним уже совершилась. Наш благородный, справедливый, как Дон Кихот, Варавий уже покарал его.
И он рассказал ему, как красочно описала Наталья Александровна процесс мытья в дегте, который совершил над Яшкой кузнец.
Такое сообщение несколько охладило пыл Хурделицы. Но только ненадолго и он, набравшись смелости, попросил хозяина закончить срок практики в мастерских.
— Мне уже досконально ведомо все, что касается паровых машин, их починки. Теперь я в мастерских время провожу без пользы. Ведь устройство механизмов я добре знаю, полное разумение на сей счет получил. Не извольте сомневаться. Сам смогу их работу наладить, так что отпустите меня немедля домой, — убеждал он Скаржинского.
Но тот его мольбы выслушал с неудовольствием. И не потому, что не верил или сомневался в том, что говорил Кондрат. Виктор Петрович считал, что Кондрат должен все же получить производственную практику. «Кашу маслом не испортишь, — думал хозяин. — Пусть пройдет, как надо, немецкую выучку». Да и у Виктора Петровича было еще немало дел в столице.
— Не торопись, братец! — похлопал он по плечу нетерпеливого Кондрата, — не торопись! К весне поедем домой. Терпи казак!
В это время Богдана в далеких Трикратах, по-прежнему находилась в состоянии мучительного ожидания. Забота и внимание к ней хозяйки усадьбы не могли ее успокоить. Тревога усиливалась с каждым днем. Она по-прежнему не могла избавиться от мысли о том, что у нее в чреве растет дитя, что скоро этот плод тайного прегрешения станет явным и все в поселке узнают об этом, тогда не только ее, но и Кондрата ждет всеобщее осуждение, насмешки до конца их жизни.
А самое ужасное, что об этом позоре узнают и те люди, которых она любит и уважает, люди самые ей близкие и родные, что тень позора упадет и на ее благодетельницу — Наталью Александровну, которая заботится о ней, как о родной дочери. Узнают, конечно, и Виктор Петрович, и мать Кондрата, и справедливый кузнец Варавий, который так заступался за нее. А как будет торжествовать тогда Яшка! Такие мысли невыносимо терзали бедную Богданку, и по-прежнему ужасно было то, что она с этими мыслями была день и ночь наедине. Ей не с кем было ими поделиться. Лишь ночью, в сонном забытье, она стонала и плакала оттого, что не смела ни с кем поделиться. Ее настроение улавливала чуткая Наталья Александровна, и на другой день за утренним кофе она спрашивала ее о причинах ее поведения. Хозяйка участливо смотрела на нее. Богдана отводила в сторону взгляд, в ответ только просила: