И вот оказывается, что К. Леонтьев презирает не только болгар и сербов, но и русский народ. Он не верит в русский народ. Он верит лишь в византийскую идею. Ему дорога не Россия и не русский народ, не русская идея, а византийское православие и византийское самодержавие, дорог аристократизм, где бы он ни был. В известном смысле можно сказать, что К. Н. более "интернационалист" (если бы это скверное слово могло быть применено к благородным явлениям!), чем националист. Во всяком случае, национализм его был слишком своеобразен. Современную Россию К. Н. перестал любить, он любил прежнюю Россию. "{Нынешняя} Россия мне {ужасно} не нравится. Не знаю, стоит ли за нее или на службе ей умирать? Я люблю Россию царя, монахов и попов, Россию красных рубашек и голубых сарафанов, Россию Кремля и проселочных дорог, благодушного деспотизма". Он любил в России лишь то, что прельщало его как красота и что создано было принудительным действием некоторых идей. "Избави Боже большинству русских дойти до того, до чего, шаг за шагом, дошли уже многие французы, то есть до {привычки служить всякой Франции и всякую Францию} любить!.. На что нам Россия не самодержавная и не православная?" Он спрашивает себя: "Боже, патриот ли я? Презираю ли или чту свою родину? И боюсь сказать: мне кажется, что я её люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру". К. Н. любил Россию особенной любовью, не такой, какой любили славянофилы и традиционные наши националисты. Эта любовь не мешает ему говорить о России и русском народе самые горькие и беспощадные истины, от которых можно прийти в отчаяние и потерять всякую надежду на выполнение Россией её великой миссии. "Молодость наша, говорю я с горьким чувством, {сомнительна}. Мы прожили много, {сотворили духом мало} и стоим у какого-то страшного предела". Слова эти звучат совсем по-чаадаевски. Может показаться, что писал их сам Чаадаев. Много можно найти у К. Н. таких беспощадных, горьких, чаадаевских мест. "Оригинален наш русский психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не было ещё народа {менее творческого, чем мы}. Разве турки. Мы {сами}, люди русские, действительно, весьма оригинальны психическим темпераментом нашим, но никогда ничего действительно оригинального, {поразительно-примерного вне себя создать до сих пор не могли}. Правда, мы создали {великое государство;} но в этом царстве почти нет {своей государственности;} нет таких своеобразных и {на других влияющих} своим примером внутренних политических отношений, какие были в языческом Риме, в Византии, в старой монархической Франции и в Великобритании". В отличие от славянофилов он отрицает оригинальность русского самодержавия. Все дальше и дальше идет он в своей беспощадности к России и русскому народу. Он разбивает иллюзии национального самообольщения более радикально, чем все западники, мыслившие поверхностно. Россия крепка и сильна исключительно инородными, а не своими собственными народными началами. "Нужна вера в дальнейшее и новое развитие византийского христианства, в плодотворность {туранской} примеси в нашу русскую кровь; отчасти и в православное intus-susceptio властной и твердой немецкой крови". "Русская дисциплина, не свойственная всем другим славянам, есть не что иное, как продукт совокупного влияния начал, чуждых коренному славянству, начал византийского, татарского и немецкого. Может быть, в этом и есть значительная доля {очень печальной} для славянского самолюбия правды: дисциплина нашей Церкви происхождения вполне византийского; немцы до сих пор ещё учат нас порядку; а татарской крови, как известно, течет великое множество в жилах того дворянства русского, которое столько времени стояло во главе нации нашей... Быть может, кто знает, {если бы не было всех этих влияний}, то и всеславянское племя, и русский народ, в частности взятый, из буйного безначалия перешел бы легче всякого другого племени или нации в {мирное безвластие}, в организованную, {легальную анархию}".Эти печальные для русского самолюбия слова многим покажутся правдоподобными после опыта русской революции.