К. Леонтьев так мало верил в силу "своего", "русского", что отрицательно относился к русификации окраин. Он называл русификацию "жидкой, бледной и нивелирующей европеизацией". "Русификация окраин есть не что иное, как демократическая европеизация". "Для нашего, {слава Богу, ещё пестрого} государства полезны своеобычные окраины; полезно упрямое иноверчество; слава Богу, что {нынешней русификации} дается отпор. {Не прямо полезен} этот отпор, {но косвенно;} католичество есть главная опора полонизма, положим, но оно же вместе с тем одно из лучших орудий против общего индифферентизма и безбожия". В этом К. Н. решительно расходился и с Катковым, и со славянофилами, и со всеми нашими традиционными консерваторами. Он даже находит, что инородцы лучше русских. "Хорошо обращать униатов в православие, но ещё бы нужнее придумать, как {своих}, москвичей, калужан, псковичей, жителей Северной Пальмиры, {просветить Светом Истины}? С упорными {иноверцами} окраин Россия со времен Иоаннов все росла и росла, все крепла и прославлялась, а с "европейцами" великорусскими она, в каких-нибудь полвека, пришла... К чему она {пришла -} мы видим теперь!.. Между прочим, и к тому, что и русский старовер, и ксёндз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и {по названию (но не по духу, конечно) единоверных} братьев!" "Русские люди, - пишет К. Н. Заморееву, - не созданы для свободы. Без страха и насилия у них все прахом пойдет". "Да разве в России можно без {принуждения, и строгого} даже, что бы то ни было сделать и утвердить? У нас что крепко стоит? Армия, монастыри, чиновничество и, пожалуй, крестьянский мир. {Всё принудительное}"."По пристрастию {сердца} к России я часто думаю, что все эти мерзкие личные пороки наши очень полезны в культурном смысле, ибо {они вызывают потребность деспотизма, неравноправности} и резкой дисциплины, духовной и физической; эти пороки делают нас малоспособными к той буржуазно-либеральной цивилизации, которая до сих пор ещё так крепко держится в Европе. Как {племя, как мораль}, мы гораздо ниже европейцев; но, так как, и не преувеличивая молодость нашу, все-таки надо признать, что мы {хоть на один век} да моложе Европы, то и более бездарное и менее благородное племя может {в известный период стать лучше в культурном отношении}, чем более устаревшие, хотя и более одаренные племена". Вот за какую соломинку цепляется К. Н. в своих надеждах на будущее России. Европейские народы он считает более одаренными, чем русский народ. "Да, милый мой, - пишет он Александрову, - не вижу я в русских людях той какой-то особенной и неслыханной "морали", "любви", с которой носился Ваш подпольный пророк Достоевский, а за ним носятся и другие, и на {культурное} (!) значение которой рассчитывают". Даже русской религиозности К. Н. отказывает в оригинальности: "Византийской религиозной культуре вообще принадлежат все главные {типы} той святости, которой образцами впоследствии пользовались русские люди... Все наши святые были только учениками, подражателями, последователями византийских святых". Он решительно предлагает "{отвергнуть возможность поклонения Каратаеву} и вообще простому народу в стиле, слишком похожем на {славянофильский} стиль подобного поклонения в сороковых и шестидесятых годах". Своеобразия русского православия он не видел. Он не знал белого христианства св. Серафима, христианства Воскресения.