Уже после его смерти (а умер он в августе 2016-го на 92-м году жизни в Нью-Йорке в больнице Стони Брук, был госпитализирован с сильными болями в желудке) я почитал его воспоминания. И пришёл к выводу, что самыми интересными людьми для него были советские партийные чиновники. Ими он был занят, их дружбой гордился. О нас же, окружавших его, о людях контркультуры он отзывался покровительственно или даже с пренебрежением.
Хрущёвский наскок на него самого на выставке в Манеже был для него как крещение, как второе рождение, причём важнее первого. Хрущёв на выставке назвал его скульптуры «дегенеративным искусством» и задал Эрнсту злой вопрос: «Почему ты так искажаешь лица советских людей?» Эрнст Неизвестный зла не удержал, и когда семья Хрущёва обратилась после смерти Никиты, Никитки, «Хруща» к Неизвестному с предложением сделать отцу памятник, Неизвестный охотно согласился. И памятник был сооружён и до сих пор стоит над могилой Хрущёва на Новодевичьем кладбище. Из кусков чёрного и белого мрамора.
Я, кстати, так случилось, присутствовал при встрече Неизвестного с сыном Никиты Хрущёва – Сергеем. Точнее, я не присутствовал. Эрнст выставил нас, я был с кем-то, оповещённый по телефону, что к нему идёт Сергей Хрущёв, но мы остались во дворе из любопытства. Хрущёв-младший пришёл в колхозном картузе и дикого вида непромокабле, как сказал бы писатель Лесков. Был он похож на запоздавшего по времени председателя колхоза, на такую дубину стоеросовую. Но это было до смерти Хрущёва-старшего, возможно, в 1969-м или 1970 году.
К тому времени я уже успел сшить Эрнсту джинсы из брезента, и он покупал у меня, это стало традицией, сразу несколько моих самиздатовских сборников стихов. Покупал, чтобы потом дарить приходящим к нему всяким важным шишкам. Не уверен, что он дарил мои сборники семье Хрущёвых, а там, чёрт его знает, может, и дарил.
И совсем молодым я воспринимал Неизвестного скорее как наивного скульптора, ведь существовали наивные художники. Самый известный – таможенник Руссо. Вот и Эрнст был нигде не учившимся таким грубоватым завиральным скульптурным сапогом. Ясно, что чистоты Джакометти или Мура от него ожидать трудно. Его скульптуры насквозь литературны, и я бы сказал – беспомощно примитивны. С 1956 года он стал создавать «Древо жизни» – может быть, в подражание «Божественной комедии» Данте. Никакой особой философии кроме гигантомании я в его этой скульптурной дури не обнаружил. Уже после его смерти, прочитав в его воспоминаниях, что Эрнст начинал вместе со скульптором Церетели, я понял с удовольствием, что у них общее пошлое понимание скульптуры как уподобление человека машине и глыбам камня. Доморощенное искусство этих двух – Неизвестного и Церетели – соседствовало в Москве с ещё более механистичными творениями скульпторов Сидура и Янкилевского.