Вижу свой первый день в газете «Новое русское слово». Я пришёл в джинсе – брюки, жилет поверх рубашки с коротким рукавом, итальянские сапоги из разноцветной кожи. Волос на голове много. Зонтик у меня, да не складной – длинный, с деревянной рукоятью. Яков Моисеевич – еврейский клоп (маленький потому что и пузатый) – вывел меня из своей отгороженной клетки-кабинета, подвёл к небольшому столу. Стол недалеко от входа.
«Вот вам, Валентин, напарник будет, Эдуард. А то вы совсем зашились…»
Пруссаков подымается, он тогда отпускал тонкие ниточки усов. Мы обмениваемся рукопожатием.
Начинаем разговаривать. Что-то он обо мне слышал. Я о нём – никогда. Нам предстоит сидеть лицом к лицу.
У него такой короткий семитский подшёрсток на голове. Это 1975 год, август, кажется. Мы совсем молоды оба. Нам по 32 года. Всё ещё впереди. Жизни, которые предстоит прожить.
Затем всё быстро понеслось. «Новое русское слово» гордилось тем, что мы были единственной русскоязычной ежедневной эмигрантской газетой. Тираж у нас был где-то около 35 тысяч экземпляров, и газета продавалась в киосках. Нужно было подойти и спросить «ХОБО». Почему «ХОБО»? А это по первым буквам первого слова названия газеты «НОВО…». По-американски они читались как ХОБО.
Валька носил светлые брюки предпочтительно кофейного цвета и рубашки темнее брюк с мстительными узорами по ним. Я называл его рубашки кошерными. Он тоже часто приходил на работу с зонтом. Когда мы шли по улице, нас можно было принять за вполне респектабельных молодых бизнесменов, кто мог догадаться, что у нас в головах?
У него была энергичная жена Люда и дочка. Вот как звали дочь, не помню. Энергичная жена Люда уже успела найти себе состоятельного венгра, они с Валентином находились в состоянии развода, но жили ещё вместе. Один раз я у них был в Бруклине (вот написал, что в Бруклине, а может, это был Квинс?), второй раз не захотел, поскольку там, у него дома, было невесело.
Мы оба уже ненавидели Америку (хотя ещё и пытались в ней как-то устроиться), потому что Америка ненавидела таких, как мы.
У меня на Лексингтон, вблизи 34-й улицы, жили стада тараканов, они даже ходили у нас с Еленой по лицу, хотя Лексингтон, 233 (по-моему, это был мой адрес) считался по нью-йоркским меркам неплохим адресом.
У него тяжёлая, из фанерита мебель, пожертвованная семье еврейской организацией, плаксивая дочь и злая жена там у него в Бруклине, и призрак этого венгра делали его жизнь хмурой, и потому мы с ним с работы не спешили. Здоровенный, руки в типографской краске, всклокоченный начтипографии Валера Вайнштейн удивлялся, обнаружив нас в пустой редакции глубоко после 18 часов: «Вы ещё здесь, интеллигенция?»