Мамлеев был, наверное, медиум. У него были повёрнутые внутрь себя глаза, как желе или холодец, на губах пенка, он что-то бормотал не совсем осмысленное, обычно довольно тупо хвастался своими достижениями в литературе. Это хвастовство было детское какое-то, такого же порядка, что и дети в своём кругу хвастаются. «Папа купит мне много курток» – в ответ на вызов, новую куртку у мальчика-соседа. Назначение Мамлеева было – не быть умным, но быть медиумом, доносить нам бессмысленность параллельного мира. Выполнив свою работу, промычав, и пробекав, и промекав, он лёг в гроб и отбыл.
Когда Мамлеев говорил с вами, он на вас не смотрел. Ему это было не нужно.
В советское время он ходил читать свои тексты по квартирам. Квартиры важных знаковых интеллигентов Москвы и Ленинграда, по сути, были салонами. Салонная система, существовавшая уже и во времена Пушкина, а то и раньше, в целости и сохранности сохранилась в советскую эпоху, потому что других форм общественной жизни власть не позволяла. Ведь по названию, да и по классовой сути большевистская власть оставалась запретительной, царистской и контролировала и книжные магазины, и рестораны, и кафе, и всё, всё, всё…
Мамлеев ходил по квартирам и читал из тетрадок, вынутых из портфеля. В ту пору он был толстым округлым человеком, одетым в допотопный большой советский костюм, в котором пряталось, как в раковине, его тело. Хотя и большое, но костюм был значительно крупнее. Вполне возможно, что Мамлеев был учителем математики. Читал он монотонно, и персонажами его рассказов были обычные, довольно скучные обыватели из тех, что варили супы из суповых наборов или югославских пакетиков, лишь добавляя туда картошки. Но сущность у всех этих «тёть Нюр» и «баб Ань» была дьявольская.
Окончив читать, Мамлеев прятал тетрадки в портфель и уходил. Он никому не позволял копировать (да и не на чем было в ту пору копировать ему тетрадки) либо переписывать свои рассказы. И правильно делал. За это нелегальное творчество, хотя в нём с виду не было антисоветских выпадов, можно было загудеть за решётку.
Никто особо не загудел, первыми были Даниэль и Синявский, да и то за «веером от живота» и «день открытых убийств» сели; однако Мамлеев был прав в своей трусости.
По случайности я знал его жену Машу, когда она ещё не была такая постная Маша, а звали узбечку тогда Фарида, и фамилия у неё была с изломом, по-моему, Хоружая. Я ей шил из белой парусины джинсы. Фарида была поочерёдно подругой-девушкой Эрнста Неизвестного и Генриха Сапгира, а затем прилепилась к тишайшему Юрию Витальевичу, писателю, имевшему привычку часто-часто моргать.