Это было в мае. Охотница до прогулок на чистом воздухе, Салтычиха вздумала как-то прокатиться вместе с Фивой по опушке своего леса. В то самое время, как тележка Салтычихи медленно и бесшумно катилась по мягкой проселочной дорожке, в лесу, на недалеком от них расстоянии раздался выстрел из ружья.
– Это у меня откуда стрелки-то показались? – приостановив лошадь, крикнула Салтычиха.
– Может, Никанор, полесовщик? – скромно заметила Фива.
– Совсем не Никанорово ружье, я чую, – сказала Салтычиха. – Да тот и не посмел бы стрелять, зная, что я еду.
– Это точно-с, выстрел быдто господский, – согласилась Фива.
– Так подь-ка, узнай, кто таков стрелок-то удалой?
Фива соскочила с тележки и быстро скрылась в лесу. Не более как минут через пять она вышла из лесу уже не одна. Впереди нее шел молодой человек в каком-то странном, из серого грубого сукна, охотничьем костюме, с длинноствольным ружьем через плечо.
– А! Так это ты стрелок-то? – встретила молодого человека Салтычиха.
Стрелок несколько сконфузился, но тотчас же оправился и учтиво подошел к сидевшей в тележке Салтычихе.
– Прошу прощения, – начал он, – что позволил себе охоту в ваших владениях.
– А ты кто? – уставилась на него Салтычиха.
– Тютчев Николай Афанасьевич.
– Сосед мне?
– Не имею чести.
– То-то не помню никакого Тютчева-то по соседству. Помещик?
– И того нет.
– Так кто ж ты?
– Инженер.
– Ну, стало быть, птица невелика.
– Но, позвольте, государыня моя, – надумал наконец Тютчев, – с кем же я имею честь говорить?
– Салтыкова, молодчик, Салтыкова Дарья Николаевна.
– Салтычиха! – невольно сорвалось с языка молодого человека, и он даже отступил на шаг назад.
Салтычиха вдруг разразилась хриплым смехом:
– Вона! И тебе я, молодцу, ведома!
Тютчев растерялся:
– Ведома… точно-с… точно-с… Но… простите, государыня мою нескромность, ошибку… Мне вовсе не было известно, что вы, государыня моя…
– Будет болтать-то! – перебила его Салтычиха. – Чай, не зверя перед собой видишь-то – человека. Я, молодец, баба простая, хорошая. А что про меня худо говорят, так черт с ними! На чужой роток не накинешь платок!
– Это точно-с… точно-с… – бормотал все еще не оправившийся от смущения Тютчев.
– Да чего тебя так проняло-то, молодчик? Поуспокойся.
– Я ничего-с… Но… позвольте мне, государыня моя, вам низко и почтенно откланяться.
– Не торопись. Пожалуй ко мне сперва на миску щей, а потом и уходи.
Тютчев согласился, хотя отчасти и нехотя. Ему были известны проделки Салтычихи. В дом ее вошел он даже с некоторыми трепетом. Но вскоре как-то освоился, приободрился и, подвыпив порядочно салтычихинских наливок, разболтался и имел счастье понравиться самой хозяйке. К вечеру они уже были своеобразными друзьями. С этого дня Тютчев почти каждый день приезжал из Подольска, где жил, в Троицкое и проводил приятно время в сообществе Салтычихи.