Пролетел август. Ребята стали студентами, разъехались по разным городам. От них приходили письма с непривычными, полными притягательной романтики словами: сессия, лекция, деканат, профессор… Это был другой, незнакомый, красивый мир.
У меня же была своя жизнь, свой путь. Я выбрал его тогда, в ту ночь, и шел по нему все увереннее. Путь без прикрас и романтики, суровый и злой.
Я работал на заводе. У меня не было профессии. Официально я числился слесарем-сборщиком, но приходилось делать все. Я подтаскивал увесистые железные заготовки к станкам, выносил мусор, разгружал машины, пилил, строгал, меня гоняли на самую сволочную и грязную работу. Я не жаловался, не пытался схитрить, сфилонить. Я стискивал зубы. Ловил на себе насмешливые взгляды «старичков». Молча сносил шутки. Это была суровая действительность. Это была жизнь. Без той романтической показухи, которой нас пичкали в школе, кино, книгах.
Здесь на каждом шагу крыли матом, крали, как могли, похмелялись в закутках и на грязном полу занимались любовью. Это был некрасивый, уродливый мир, о котором социалистическая печать старалась умалчивать. Ежедневная нудная, тяжелая работа. Авралы в конце квартала, года…
С непривычки ломило хребет, руки наливались тяжестью, становились непослушными, подламывались ноги, но я старался держаться. В пять утра над моей головой грохотал будильник. Я считал до трех, лежа с закрытыми глазами, вскакивал, делал зарядку, умывался.
Перед работой я успевал сбегать за молоком, купить хлеба, сделать кое-какие записи в тетради или ответить на письма. Мой старший брат Вячеслав уже отслужил в армии, учился в Институте международных отношений, он был умудрен житейским опытом, и в письмах от него между строк прочитывалась сильная тревога за мое будущее. Он был против моего решения идти на завод. Мы были разные с Вячеславом. Он был натурой цельной, все делал основательно, прочно, продуманно. В школе его называли «ходячей энциклопедией», и учителя ставили его мне в пример. Меня же кидало из стороны в сторону, заносило на поворотах, я набивал синяки и шишки, но это меня ничему не учило. Я постоянно ввязывался в разные истории и понятия не имел, как из них выпутаться. То ли это был неосознанный стихийный бунт, который сидит в каждом крепостном социализма, то ли в самом характере заложено идти наперекор, делать не так, как все, – не знаю.
Прошло несколько месяцев. То ночное откровение, которое пришло ко мне августовской ночью, не то чтобы забылось, а как бы потускнело, утратило свою первозданность и вспоминалось все реже и реже…