— Я думаю, когда мы снова сможем увидеться.
Ведь она уверена, что у нас теперь любовная связь. О случайном приключении и речи быть не может. Она будет смертельно оскорблена, если я отнесусь к ней как к женщине легкого поведения.
— Муж возвращается послезавтра, а когда он не работает, от него не отвяжешься.
Я улыбаюсь, и она пихает меня в бок локтем.
— Похоже, тебя это нисколько не трогает.
— Только не говори, что он ревнив.
— В том-то и дело. Он чудной. С клиентами — сама любезность, сплошные улыбки, живое воплощение доверия. Зато дома — брюзга, эгоист, ворчун. Вспомни, какой шум он поднял из-за этого несчастного права на проезд.
— В таком случае остается Лабриер, охотничьи сторожки.
— И не стыдно шутить? Довольно об этом.
В девять я явился в Керрарек — с непроницаемым лицом, чтобы отбить у них охоту задавать вопросы. Но достаточно веселый, как человек со спокойной совестью. Все три женщины сидели за завтраком. Они буквально застыли, когда я вошел. Мать окидывает меня взглядом и в одно мгновение все замечает, все запоминает. Она наклоняется к тетке и говорит: «Все они одинаковы…»
Если позволишь, здесь я прервусь. Не то чтобы я выдохся. Напротив, в этом повествовании есть для меня горькая отрада; мне хотелось бы сделать его как можно подробнее, чтобы сказать себе: все это уже позади. За прошлое, причинившее мне столько страданий, теперь отвечает другой. Неважно, хорошо или плохо он об этом расскажет — лишь бы освободил меня от этой ноши. Но тут (и это уже не впервые) я сам себе противоречу: я буду разочарован, если ты слишком уклонишься от истины. И мне совсем непросто объяснить даже самому близкому другу, чем была, скажем, моя «связь» (хотя я терпеть не могу это слово) с Ингрид — по крайней мере вначале. Ты уже понял: я ее не любил. Но она-то да! С каким-то веселым задором, в простоте душевной, которая порой казалась мне неуместной, оттого что у меня самого внутри будто все выгорело. В ее любви было что-то праздничное, была потребность заразительно смеяться, на ходу менять планы. Я же, что называется, человек серьезный. Поведение Ингрид казалось мне вульгарным, оттого что она так неприлично радовалась жизни. К тому же она сразу стала фамильярной, и это меня бесило. Она не понимала, что быть любовниками не значит быть сообщниками. И все же я без особых угрызений совести позволял ей втягивать меня в свои игры. Мы встречались ежедневно — то рано утром, то после наступления темноты, когда в замке еще спали или готовились ко сну. Я пробирался к ней украдкой, словно браконьер. Мне даже не хотелось знать, кто я — дичь или охотник. Просто я желал ее. Вернее, хотел раствориться в ней, забыться, больше не слышать, как весь мир зовет меня на помощь. Я никогда не оставался у нее надолго. Случись мне задержаться, у меня возникло бы ощущение, что я участвую в супружеской измене. Можешь смеяться надо мной, но так оно и было. Я позволял себе провести с Ингрид всего час или два. Это можно было объяснить неосторожностью, слабостью и в конце концов извинить. Позволь я себе забыться надолго, я бы чувствовал себя как… ну, словом, я бы скверно себя почувствовал. Пока я просто навещал ее, это у нее был любовник. Но если бы я расслабился, любовница была бы у меня. Вот так-то. Звучит это глупо. Но подобная ложная щепетильность помогала мне мириться с самим собой. Все же мне случалось переживать: