Круг по комнате на моей коляске между кроватью, столом и стульями. Я ищу свою трубку. Это до ужаса смешно — безногий курит трубку! К счастью, в этой комнате нет зеркал. Я попросил, чтобы их унесли. Так же, как и фотографии. Иза думала, что делает мне приятное, развешивая их по стенам. На них запечатлены мгновения полета… Вот я прыгаю с автомобиля, который готовится сделать «бочку»[48].
Вот я кидаюсь на плечи бандита, стреляющего по разведчикам… Прыжок с вертолета… Я помню все фильмы, более и менее известные, которые принесли мне славу и почет. Помню вывихи и множество шрамов, оставшихся на моем теле. Все — в помойку! Я сохранил лишь большую фотографию Изы. Она снята у камина. В костюме из черной кожи, она напоминает Фантомаса, забавно, как корзинка с фруктами, на локте у нее висит каска.
Теперь мало что значат детали нашей встречи. Мой отец погиб в автомобильной катастрофе (странная, однако же, наследственность), а мать Изы умерла от рака молочной железы. Изу взял к себе цирковой эквилибрист. Она начинала с маленьких, словно игрушечных, велосипедов, блестящих, как серебряные. Их укрепляют на специальной шестеренке, которая позволяет танцевать, крутиться на арене в настоящем механическом стриптизе, ведь можно шутя вынуть руль, отвинтить переднее колесо, снять раму так же легко, как побрякушки и лифчик, даже седло, и то в конце концов летит к черту. Остается одно колесо, на нем, грациозно вытянув руки, можно вертеться, легонько нажимая на педали, пока клоун с красным носом не снимет ее с велосипеда.
Я забрал ее с собой. Приучал к мотоциклу, за каких-нибудь несколько недель она стала фанатом. Страсть к мотоциклу заразна, как гонконгский грипп. Короткий инкубационный период, и превращаешься в мотоцикл, подобно детям, которые становятся то парусником, то автомобилем. Смотришь на себя, расцвеченного отблесками огней, чувствуешь свой запах кожи и стали. Ты одновременно и машина и шофер. Кто сумеет воспеть охватывающий тебя восторг, когда слышишь шелковистый шорох, сдержанный сладостный шум мощного мотора. Вы чувствуете между ног живую песню металла. Словно при рождении какого-то мифологического существа. А потом…
Меня не понять тем, кто не устремлялся к горизонту, кто не чувствовал, как вертится земля под ногами, кто не ощущал на лице дыхания ветра на виражах, едва избежав перелома ноги или плеча, кто, сжав зубы, не чувствовал себя кентавром, минотавром, единорогом, монстром, отданным на заклание или торжество! Довольно! Ни к чему терзать себя.
Изе также явилось откровение. Когда она, спотыкаясь, ничего не видя вокруг себя, слезала с мотоцикла, она напоминала неверующего, которому было видение. Существует чувственность страха, куда более сильная, чем волнения любви. А теперь, когда я задумался, в этом притягательность ремесла каскадера. Но мы мешаем. Мы оставляем за собой запах самоубийства. Вот почему мы не нравимся. Считается, что ни у кого нет права бросать вызов смерти. И тем не менее, Иза и я, чета Монтано, как нас называли, мы находились на вершине блаженства перед замершей толпой. Со скоростью 150 километров в час мы перелетали друг за другом через стоящие в ряд машины. Как обезумевшие, мы совершали отчаянные, невозможные, гигантские прыжки. «Они сошли с ума», — думали зрители. Но и нам, люди добрые, был ведом страх. В тот момент, когда мы опускали козырьки наших касок, мы обменивались быстрым обжигающим взглядом. Пламя автогена регулируется: из красного оно становится белым, из белого синим, пока не превратится в тонкую прожигающую иглу. Мы смотрели друг другу в глаза в ожидании этого языка пламени. За ним вспыхивала уверенность: «Я люблю тебя, и я выиграю». После этого оставалось лишь отдаться в какой-то сверхчеловеческой радости силам, старательно выверенным нами заранее.