А не справишься с соблазном, лишь шагнешь за порог – и все, навек пропадешь в колдовской метели. Уведут мертвые на Ту Сторону.
…Погода за пределами Зачарованного леса премерзкая была – дождь моросил, мокрый снег срывался, холодные ветра дули, слякоть да мряка. И на душе тоскливо было, особливо как вспоминала я, что Любава моя тоже среди пропавших числится. Стыдно было, что я от нее отгораживалась, непонятен страх мой прежний был – казалось, войди сейчас соседка в сени, так и кинулась бы я ее обнимать да чаем с малиной отпаивать. И надеялась я, слушая свист ветра за окнами, что еще свидимся мы с нею да не раз споем в два голоса ту песню ее любимую про девушку, которая березкой стала.
Беда пришла в чародейскую школу, когда ходили под окнами теремов ряженые в зверей ученики, чьи лица были закрыты берестяными и меховыми личинами, беда пришла, когда впустила Василиса в Зачарованный лес морок стылой предзимней ночи, предупредив, что утром снова будет как прежде – вечное беспечное лето.
Каждый, кто надевал маску, играл в то, что втайне почитал в своей душе. Я знала, что наши рыжие братья, которых не так давно приласкала ледовым прикосновением Марья Моревна, превратились до рассвета в медведей, вывернув наизнанку доху, нацепив личину звериную, а царевич мой волком обернулся, закутавшись в серый мех с головы до пят…
Я не выходила из своего терема, Иван мне запретил, сказал – неважно, кто звать будет, кто заговорит под окошком, молчать я должна. Ведь и так я темным проклятием помечена: я ведь рассказала ему все же в день Макоши обо всем – о водяном царе, о батюшкином обещании, о том, как откупиться он пытался, заплатив собою, о том, как матушку утащили русалки, как меня манят-зовут.
Все рассказала.
О том, что к текучей воде мне и близко подходить нельзя без сильных оберегов, о страшных снах своих, кои мучили с юности, пока Василиса не помогла прогнать мар.
Должен знать царевич, кто я такая, – нельзя обманывать. Если чисты его помыслы, то не простит он меня, что обманом замуж пойду, скрыв, что охотится за мной водная нечисть.
Удивительно, но Иван не обвинял меня ни в чем, лишь заботливей стал, с камушком сердоликовым просил не расставаться, я его в кожаный мешочек положила, на шею повесив, и добавила сухой полыни, чтоб запах ее горький русалок прогонял, ежели вдруг рядом они окажутся.
Скрипела дверь моя в Марьину ночь, половицы в сенях стонали, но я не выходила, сидела на лавке, прижимала Ваську-кота к себе, а он мурлыкал, успокаивал. После исчезновения Любавы он все еще тосковал, жаль животину.