Избушка покрутилась, покряхтела – и повернулась, угрожающе хлопая ставнями. И каждый звук этот отдавался громом на алеющих небесах. Засверкали молнии – словно бы деревья вдруг корнями в небо проросли, и в синих этих бликах казалось, что лес вокруг стал призрачным, сотканным из дымки туманной.
Воспоминания о том обрывистые какие-то были, словно бы туманом их закружило, будто завьюжило в летний ясный день, и не понимаешь ты уже – где находишься, в каком мире? Потому что как только Баба Яга – старуха в рваном платке и черном рубище – в дверях показалась, все вокруг переменилось. Я вперед шагнула – а лес посветлел, ягодами запахло, медоцветами… Яга тоже изменилась – вместо истощенной старухи, бледной, с черными провалами глаз, появилась молодица в алом платке и льняной рубахе, румяная, дородная, с кожей белой, но не мертвенной.
Я и пошла к ней. Спутники мои следом. Отчего не испугалась – сама не знаю… Видать, слишком устала уже я бояться.
И вот теперь сижу в просторной светлой избе у печи, а на столе – холодная похлебка из дичи и грибов, на кваску сделана. Давно я такую не ела – белый квас из солода и ржаной муки готовили, больше всего я его любила. С наслаждением попробовала похлебку, ощущая, как язык щекочет кислинка, видать, какие-то травы хозяйка добавила, чуть горчат они, но приятно на вкус. Ем, и даже про то, что напротив ведьма сидит, как-то позабылось – думала я поначалу, и кусок в горло не полезет, ан нет, уютно в избушке оказалось, светло. Тканые половички на полу, натертом до блеска, ставенки расписные, травы сухие под притолокой, на лавках – шкуры серые, на волчьи похожие. Я думала, тут кружева паутины висеть будут да в золе и саже все окажется – говорили же, Баба Яга детей в печи запекает и ест, что она злая и мерзкая.
Но вот как-то не верилось, что эта женщина – людоедка.
В чистом, опрятном переднике и платке, завязанном под косу, на южный манер – так, чтобы концы его, украшенные бахромой и бисером, по спине спускались, в рубахе льняной, с коловратами, – казалась она обычной деревенской бабой. Лишь в глазах, чуть раскосых, с прозеленью бедовой, искорки какие-то сверкали, да с хитрецой она улыбалась, голову набок склонив.
Василиса ничуть на нее не была похожа. Словно чужие люди.
На столе пирог рыбный дымился, а спутник мой, Ванька, щи наминал. Он был по недоразумению царевич, а на деле… впрочем, неважно, его и так, горемычного, судьба наказала. После того как испил воды в проклятом колодце Зачарованного леса, шерсть выросла, рога, на козлиные похожие, пробились, когти и зубы появились – волчьи словно бы. Стал мой Ванька чудом-юдом каким-то – ни в сказке сказать, как говорится… Ни нарочно придумать…