Зима 912–913 г<ода> была снежная. Настал февраль. Непрерывной чередой стояли яркие дни: днем на солнце таяло, а ночью снова подмораживало, и снег к утру покрывался тонкой и блестящей корочкой льда. На противоположной стороне, за рекой, на Кичевских холмистых полях, сравненных сугробами, даже из окон дома были видны лисицы, которые то передвигались, то останавливались, и, взмахнув хвостом, снова пускались бежать по снежной равнине. Подавались ковровые сани, запряженные парой вороных кобыл гуськом; кучер Котов в высокой меховой шапке и армяке, щеголевато подпоясанном ремнем с серебряными бляхами, стоя в санях и то и дело подтягивая к себе длинный кнут, спокойно сдерживает нетерпеливых лошадей… Мы ездили тогда на лисиц и наганивали их на длинных тонких лыжах… Вечером – оживленные разговоры об искусстве, о Париже, о строящемся Куликове, об его убранстве… Тогда Дмитрий Семенович рисовал утварь для Куликовской церкви, которая должна была быть выполнена в Москве Ф. Я. Мишуковым. То было особенным временем, временем подъема и ощущения полноты жизни…
В узком простенке между юго-восточным углом и окном висело две маленьких акварели покойного Heath’a, англичанина, воспитателя государя Николая Александровича и великих князей, его братьев. Heath’a любил мой отец, и пылкий, «честных правил» старик бывал у нас на Фонтанке. В детстве вспоминаю, как он однажды жаловался на одну черту своего старшего августейшего воспитанника, которую он определял как «want of criticism» [ «недостаток критического подхода»].
Перед обоими окнами на тонких высоких ножках стояли две витрины из обыкновенной светлой березы, обитые внутри бархатом цвета gris perle [жемчуга]. В одной хранились: античное стекло, греческие геммы, обломки греческого мрамора теплого воскового цвета, того мрамора Афин, Елевсина и их окрестностей, который так отличается от холодного белого мрамора Рима; древние лампочки, из которых одна была подарена нам на острове Эгине, одним словом – кусочки античного мира, который был тогда особенно нам дорог; в той же витрине были кабильские (провинция Алжира) женские украшения, привезенные из Кабилии моей матерью. Другая витрина была посвящена почти исключительно XVIII и первой половине XIX века: в ней было собрание ретикюлей моей матери, затем плоские, покрытые эмалью часы бабушек, разные серебряные коробочки, черепаховый разрезной ножичек бабушки графини Марии Алексеевны, золотые очки прадеда Дмитрия Адамовича, веера, наконец – пластинка резной кости с довольно скабрезной сценой, пожалованная по какому-то случаю государем Николаем Павловичем моему деду Василию Дмитриевичу. Перед витринами стояло по мягкому табурету карельской же березы. Между окнами помещался такой же шкафик, как у противоположной стены; в нем береглись зонтики бабушек, преувеличенно малого размера, с кружевами, на тонких длинных палочках с коралловыми ручками. На шкафике был расставлен красивый ажурный китайский фарфор, а над ним висел этюд В. Комаровского маслом – «Розовый павильон в Павловске».