Но как все же умели они писать! Бабушка права, теперь так не могут. Вот они уходят на фронт, воюют, лечатся, шутят, грозят не вернуться, рассуждают о любви и смерти, попадают в реляции и похоронки — и на всем печать изящества и какого-то надрыва, везде следы отчаянья и изысканной истерики.
Не хочу задним числом претендовать на особую проницательность, но, по-моему, уже тогда я безотчетно почувствовал в листах то общее, что мог бы сейчас сформулировать как романтику касты обреченных.
Так вот оно что! Этот тонкий незнакомый аромат и был дух обреченности. От писем исходил сладкий запах тлена. Так пахла изветшавшая бумага.
* * *
Поскольку я был у бабушки старшим и любимым внуком, то при расставаниях, которые с годами предваряли все более длительные разлуки, она каждый раз, прощаясь со мной на всякий случай насовсем, делала смотр ценностей, к коим относились кроме дома с садом, где росли вишня и терновник, и «бумаг» (писем и фотографий), два перстенька: один — с брильянтом, другой — с бирюзой. Она наставляла:
— Вот, внучек, гляди! Дом-то останется дочкам, а кольца — тебе. Одно здесь вот будет лежать, — она взбиралась на стул и из-за оклада большой иконы доставала футлярчик серой замши. Показав, клала обратно. Потом довольно шустро карабкалась на сундук и открывала часы:
— Другое здесь.
Появлялась тряпочка; она разворачивалась: в ней лежало колечко с зеленым камушком. Потом оно водворялось на место, тайник закрывался (заодно поднималась гиря), и бабушка, запыхавшаяся и гордая, спускалась на пол.
— Значит, случись что, об них никто больше не знает. А на службу и поминки у меня отложено двести рублей — в сберкассе возьмете. Да ты, чай, и не приедешь: зачем мне, мол, старая карга? — сквозь ехидцу пробивалась неподдельная тревога. Я успокоительно серчал:
— Глупости, бабуся! Куда ж я денусь? Да и ты у нас живучая: пока собираешься, я сам состарюсь и помру…
— Не приведи бог!..
— И вот что, — напоминал я уже серьезно, — не забудь, что письма и священные писания ты мне обещала.
— Тебе, тебе. Письма вот где лежат — в коробках от монпансье… Видишь ли? Гляди-и. Чтобы не говорил, что не знаешь.
Встав на колени, она гремела жестью под брюхом «троянского» стола, где было обширное вместилище, незаметное, когда скатерть приспущена.
— А книги все там же, ты знаешь где. — Она устала и ей не хотелось куда-то лезть.
— Где там же? — нарочно громко спрашивал я.
— Где, где! Да вот где! — Она, понизив голос, сердито тыкала пергаментной рукой куда-то под потолок.
— На горке, что ли? — издеваясь, орал я.