Солнце закатывается на четыре часа. Утром дежурные с Гряды фотографировали его, сплющенное, как мяч для регби (было — 8°C).
Час назад в розовом вечернем свете, мягко урча, долго пролетал Ан-24. Летел на запад, должно быть, из Уэлена на мыс Шмидта. Обратился в точку, беззвучно висящую над гранитной грядой. Только растворился, как с ясного неба полетели „белые мухи“.
Мучительно захотелось терновника с куста. Надеюсь, бабуся не забудет оставить для меня необобранным одно деревцо».
* * *
В конце сентября я возвратился в академгородок и нашел свежее письмо от матери. В нем говорилось, что бабусю две недели как похоронили.
Этому событию предшествовали и другие, тоже невеселые: в начале лета, через неделю после бабушкиного дня рождения, выгорел весь старый центр Городца — восемнадцать домов, включая и наш. После пожара бабушка «зачудила», наотрез отказалась ехать к дочерям, даже обидев их этим, и два месяца жила со всеми погорельцами в интернате. Она писала, что довольна и чувствует себя хорошо. За дом ей выплатили какой-то пустяк и дали комнатку в восемь метров. Она вселилась в нее, а через три дня мать получила паническую телеграмму от соседки, чтобы немедленно выезжали: бабушка померла и даже неизвестно, какого дня.
«…Ну да, к счастью, все обошлось, она же сухонькая была. Пятаки, правда, пришлось накладывать.
Приглашали попа с певчими. И поминки были приличные. Все, как она хотела. А ты напрасно никому не оставил адреса, а то она у нас все спрашивала. Ну, да что теперь говорить об этом. Как приедешь, дай знать — надо всем на сорочины собраться, почтить нашу маму».
А в конце, под знаком постскриптума, рекомендация, чтобы «крепился». «Слава богу, она пожила немало. Нам бы столько».
Этот месяц был еще более напряженным: обрабатывали летние материалы, сдавали тему, я готовился к защите.
Все же сумел выкроить два дня и поехал на сороковины. Оба семейства (матери и тетки) были в сборе. Ждали только меня.
Как водится, сели за стол. Помянули. Все было пристойно и без излишних сантиментов. Выпив, повспоминали причуды «нашего матриарха». Умилились. Старались обходить стороной вопрос о том, что бабушка умерла в полном одиночестве. Да в этом ничьей вины в общем-то и не было.
Я рассказал им августовский сон — про пароход… Суждение было единогласным: сердце сердцу весть подавало. Призвал женщин, чтобы особых совпадений в датах не искали, — я уже все проверил: сон мне приснился, когда бабушка еще жила в интернате. В толкованиях он тоже не слишком нуждался: обычная «небывалая комбинация былых впечатлений» (так, кажется, у Сеченова?).