— Вот талдычат, водородная да водородная, а чем уж она больно страшна?
Я ринулся ей на помощь, как в воду прыгнул, с отвагой самоубийцы:
— Так она же все сразу затапливает!
— Как это?
— Ну, бабуся, чего тут непонятного? Она же и называется водородная. Как упадет, из нее начинает вода течь, пока все не затопит…
Я покосился на бабушку — она верила!
— Так это что, — спросила, — как во время потопа?
Я, проглотив слюну смущения и восторга, кивнул. Но она не унималась:
— Ну а потом что?
— А что потом?
— Когда всех утопит, а вода-то все идет? Они же и сами тогда потонут!
Вот уж действительно.
— Когда воды уже слишком много, — проявил я жуткую сообразительность, — туда бросают атомную бомбу. Она водородную сожгет, а воду высушит.
— Ох ты, господи! И потоп-то тебе, и Содом и Гоморра. Раньше всем этим бог занимался, а теперь и люди полезли.
Она была явно огорчена за бога.
Тут тетя Дуся как-то особенно закивала, и я лет на пять утвердился в изложенном действии термоядерного удара. Кстати, школьные сведения о нем меня впоследствии разочаровали.
Итак, она могла поверить в самое невероятное, что сочинял я, когда возникшие у нас вопросы были выше моих познаний. Но бабушкина пытливость значительно превосходила не только информативные возможности школьного обучения, перед которым она благоговела, но и ее собственную легковерность. Обиднее всего было, когда бес недоверия нисходил на нее в самых общих, самых очевидных местах. Тут она вспоминала, что внука нужно не только обихаживать, но и воспитывать, и начиналась кампания против лжи.
Такая история произошла примерно тогда же с моими первыми стихами и надолго отбила у меня охоту выступать в этом жанре.
Помню, бабушка вернулась откуда-то, а было это второго мая, и я, стоя у нее над головой наверху узкой, невероятно крутой деревянной лестницы, во всю мочь проскандировал незатейливо-помпезные строки:
Сегодня Первое мая.
Полки боевые идут,
Готовые честно бороться
За жизнь, за свободу, за труд!
Неплохо ведь?
Она, наверное, очень устала, потому что продолжала подниматься молча. Я снова повторил текст, не так уверенно, но еще громче, ищуще глядя в бабушкино лицо, медленно надвигавшееся на меня снизу вверх. Кажется, я преодолел барьер ее терпения, что, вероятно, отразилось на всей моей последующей судьбе (может быть, я и преувеличиваю).
— Ну что ты лаешь? — буквально прошипела она, остановившись на четвертой, считая сверху, ступеньке и переводя дыхание. — Не ори, а то Авдюшку разбудишь — он тебе задаст.
Авдюшка — это Авдей Семенович Кулагин, бывший бабушкин квартирант. Лет двадцать и всю войну проработав на «тепленьком», по выражению бабушки, месте (истопником горисполкома), он «безбожно оттяпал» у нее нижнюю половину дома лет пятнадцать назад. Почти каждый вечер и всегда, когда напивался или просыпался от моего крика, он выходил на нижнюю террасу и стучал палкой в потолок, вызывая бабушку на бой. Она, крадучись, выходила в наши сени и, опершись на перильца запертой снизу лестницы, в безопасности слушала и шепотом парировала его выпады. На цыпочках туда, в дверную щель, просачивался и я и не без борьбы устраивался рядом. Услышав скрип половиц, сосед догадывался, что можно приступать к основной части. Он гремел: «Буржуйка недорезанная, мать-перемать… Лишенка, в рот ей дышло… Мы тебя живо раскулачим…»