В моей памяти сохранились лишь отдельные фразы, которые казались бабушке наиболее значительными, а посему повторялись ею чаще других. Вот они.
Пошловатая:
«С первого взгляда я понял: Вы — богиня! (Ведь я Вас мысленно раздел)».
Высокопарная (с библейским уклоном):
«Там, в гроте, я склонился в больные глаза Лии, и все кануло в Лету. Остались я — Иаков и Вы — моя Рахиль».
Лубочная:
«Птица Феникс!
Это не пустой овал —
Здесь я лист поцеловал!»
Деловитая (из Казани):
«Я становлюсь перед Вами на колени, протягиваю Вам руки, умоляю Вас: сделайте мое счастье!»
Отчаянная (с фронта):
«Здесь кровь и смерть, и лишь Вы — мой ангел-хранитель (простите меня за смелость!) оставляете мне веру и надежду выйти живым отсюда».
Самоуверенная (к которой, кажется, я даже ревновал):
«Там, на повороте поезда, когда Вы ринулись спасать незнакомого Вам офицера, я понял: Вы — необыкновенная женщина. И Вы — моя судьба. Повторяю: моя».
От жениха из госпиталя (я запомнил его почти целиком):
«Я не дал отнять ногу — не хотел быть калекой. Теперь — поздно. Рана моя болит ужасно. Наверно, это мое последнее письмо, Феня. Будь счастлива. Деньги раздели с мамой. Все. Не могу больше. Прости — прощай, Фенечка.
До конца твой Петр».
Я недоверчиво присматривался к бабушке. Эта обыкновенная старуха — необыкновенная женщина? На прошлой неделе она ударила меня резиновым колесом от самоката за то, что я признался, когда Авдей Семенович задал на дворе риторический вопрос:
— И кто это ворота расхлебянил?
Кстати, очень больно.
А вчера, когда мы поднимались с Волги с корзиной белья, и я, устав идти, затрусил за ней следом, она сказала:
— Смотреть противно: бежишь как Иуда за Христом.
Ужасно обидно.
А однажды решила нас с другом, Валькой Перовым, угостить двумя морковками. Но одна была у нее большая, а другая — совсем маленькая. Так она при нас их сунула за спину, перемешала и говорит мне:
— Выбирай, в какой руке? — а сама во всю мочь моргает на левую руку.
Вот уж это действительно противно!
А как гроза — начнет завешивать тряпьем зеркало и никелированные шары на большой кровати, «чтобы молния не шибанула».
Глупо же.
А то расхвастается, какая она еще гибкая. Начнет, держась за подоконник, поднимать ноги, пока голова не закружится. Сядет — отдышаться не может.
И смех и грех. И жалко.
Но зато в окошечко «панорамы» со старого стереофото на меня смотрела, чуть подняв бровь, по-моему, очень симпатичная девушка в огромной шляпе со страусовым пером. Похожая на маму, а может, и еще симпатичней. А вот в шлюпке, плавающей по полу, сидят сразу две: одна маленькая, хорошенькая, как куколка, только губы больно тонкие — ой, неужели это тетя Шура? Ну, а другая, с книжкой — это бабушка! Как принцесса. Тонкая, перчатки по локоть, и в вуали.