В сфере культуры все, от защитников авторских прав до историков искусства, сетуют на то, что мощное стилеобразующее влияние европейского духа осталось в прошлом. Поразительно, в какой степени они ошибаются. Стереотипный подгон всего существующего и даже еще не существующего под рамки схем технической воспроизводимости по силе своей превосходит влияние любого реального стиля, который в глазах интеллектуала служит залогом органической целостности культуры докапиталистического прошлого. Даже Палестрина не способен был бы устранить все неожиданно возникающие неразрешимые диссонансы столь тщательно, как это удается джазовому аранжировщику, способному элиминировать любой элемент, не укладывающийся с идеальной точностью в общую струю. Возьмись он за Моцарта, он переписал бы его не только там, где музыка композитора чересчур сложна или серьезна, но и там, где она просто отличается от привычной современному слушателю – и даже там, где она проще, чем нынче принято. Ни один средневековый зодчий, корпя над витражами и статуями святых, не обладал той уверенностью, с которой киностудии коверкают произведения Бальзака или Гюго до тех пор, пока на готовом сценарии нельзя будет поставить росчерк «В работу». Ни на одной резной капители ухмыляющиеся физиономии бесов и гримасы горящих в аду грешников, оказавшихся там по велению высшей справедливости, не распределены с той строгостью, с которой в священнодействии бесконечных повторов большого кино отведено место терзаниям главного героя или моменту, когда юбку героини задирает внезапный порыв ветра. Очевидный и в то же время закамуфлированный, тайный и одновременно явный перечень того, что можно, а что нельзя, настолько подробен, что не только определяет границы дозволенного, но и полностью подчиняет его себе вплоть до малейших деталей. Культурная индустрия, как и ее противоположность – художественный авангард, посредством запретов утверждает свой собственный язык, формирует его словарный запас и синтаксис. Постоянная потребность в новых эффектах, которые по-прежнему оставались бы привязанными к старой схеме, становится лишь дополнительным законом системы, преумножающим довлеющую мощь заведенного порядка, из-под гнета которого каждый из них в отдельности стремится вырваться. Каждое новое явление уже до такой степени является штампом, что в конце концов уже не может появиться ничего, что заранее не несло бы на себе отпечаток общего тренда, что не определялось бы автоматически как пригодное к потреблению. Однако высшим пилотажем как для производителей, так и для воспроизводителей является умение говорить на этом искусственном сленге с такой легкостью, свободой и изяществом, словно бы это был тот самый язык, который им давно и с успехом вытеснен. Именно так для представителей этой среды выглядит идеал естественности. И чем больше при помощи совершенствующихся технических средств сокращается расстояние между вымыслом и обыденной реальностью, тем прочнее позиции этого идеала. Как ни парадоксально, но то, что естественность представляет собой пародию на обыденность, можно усмотреть во всех проявлениях индустрии культуры, а во многих случаях это прямо-таки реально ощутимо. Джазист, играющий серьезную музыку, пусть даже простейший менуэт Бетховена, невольно синкопирует и, лишь изобразив непринужденную улыбку профессионала, может снизойти до того, чтобы соизволить попадать в такт. Именно подобная естественность, осложненная постоянно присущими и все более и более усложняющимися требованиями, диктуемыми конкретным материалом или инструментом, и образует новый стиль – «некая система анти-культуры, за которой даже можно было бы признать известное “единство стиля”, если вообще имеет смысл говорить о стильности варварства»