Грибов высунулся из кабины.
— Это какая станция? — сонным голосом спросил он.
— Крутой Яр, — коротко ответил Петя.
— Устра-а-иваются люди! — пробормотал Грибов, пожимая плечами. — И она тоже хороша! Волосы седые, а сама к молодому парню липнет. Стыда у этих баб нет, честное слово!
Петя полез в свой грузовик и свирепо, с силой хлопнул дверцей.
Ярость, обида, негодование душили его. Он ненавидел Грибова в эту минуту, ненавидел его хриплый голос, измятую шапку, тяжелое дыхание. Даже потертый воротник на грибовском пальто вызывал в нем злость. Пете не терпелось поскорее добраться до места назначения и расстаться наконец с этим человеком, в котором все было ему чуждо, неприятно, все возмущало его. Расстаться и поскорее о нем забыть, словно и не было на земле Грибова с его серым, небритым, угрюмым лицом и запухшими глазами, которые то с тусклым равнодушием, то с неожиданной злобной подозрительностью глядят на белый свет.
И откуда только берутся такие люди? Как их терпят, как живут и работают другие рядом с ними?
Долго ворочался Петя в машине, пытаясь забыть о Грибове и уснуть. Но сердитое возбуждение не покидало его.
Он уснул далеко за полночь, натянув кепку на глаза, словно это могло помочь ему не думать о Грибове. Ему снилось, что он в родном городе, на улице возле дома, заводит машину ручкой; отец стоит рядом, посмеиваясь, а машина только стреляет из глушителя «бах! бах!» и глохнет. И опять он, согнувшись, со злостью поворачивает ручку…
«Бах! Бах!» — грохнуло над самым его ухом, и он проснулся и вскочил с сильно и часто бьющимся сердцем.
Темное, висящее низко над машиной небо раскололось ослепительно белой молнией, и тотчас же ударил гром с такой оглушительной силой, как будто рядом с машиной разорвался артиллерийский снаряд. Раскаты долго громыхали по небу, отдаляясь, замирая, пока не перешли в глухое грозное ворчанье. Грозовой порывистый ветер ударял о машину, она вздрагивала и покачивалась. Снова с пугающей яркостью вспыхнула молния; сейчас она показалась Пете не белой, а огненно-желтой. Наступила тишина, как будто все в природе притихло, притаилось в испуге, и лишь колеса вагонов неутомимо и бодро постукивали, как всегда.
Наконец раздался удар грома, и каким он ни был оглушительным, все же он оказался менее страшным, чем эта томительная глухая тишина. По крыше кабины осторожно, словно пробуя силу, застучали капли дождя. Опять ярко вспыхнула молния, и дождь, будто обрадовавшись ей, застучал все сильней, все быстрей… Теперь молнии вспыхивали непрестанно, озаряя мертвенным светом полотно дороги, разобранную изгородь, сложенную у насыпи…