Дождь стучал по крыше, бил в стекла кабины, заливал платформу; дробный шум его разрастался. В шуме этом не было осеннего уныния, а чудилась удаль разгулявшейся весны, грозное ее веселье. Пете было жутко и хорошо. Он испытывал то сладкое чувство безопасности, какое знает каждый человек, очутившись во время грозы под кровом.
Сквозь шум дождя ему почудилось, что кто-то осторожно дергает дверцу.
Повернув голову, он увидел возле машины понурую фигуру Грибова. Он стоял, отвернув от ветра лицо, подняв плечи и переступая с ноги на ногу. И в странном равнодушии, с каким он стоял под дождем, Пете почудилось что-то оскорбительное для человеческого достоинства. Грибов напоминал ему большую старую лошадь, послушно и терпеливо мокнувшую на улице под ливнем.
— Открой! — хрипло, просящим голосом сказал Грибов.
Петя нажал ручку, и Грибов тяжело опустился на сиденье, наполнив кабину запахом мокрого, разбухшего от дождя сукна.
— Боюсь грозы, будь она неладна! — устало сказал он. — С детства боюсь! Когда был пастушонком, на моих глазах в лесу обходчика молнией убило. Вот с той поры в грозу берет меня такая жуть, что мочи нету. Веришь, не мог один в машине сидеть — и все! Посижу с тобой, если не прогонишь…
Петя промолчал. Грибов, медленно повернув голову, покосился на него.
— Небось думаешь: принес его черт… — сказал Грибов, невесело усмехнувшись. — А я, брат, все равно не уйду! Мочи моей нету. И грозы этой проклятой боюсь, и мысли разные в голову лезут. Хоть живая душа рядом, и то легче.
— Сидите, мне-то что… — сказал Петя, пожав плечами, и отодвинулся.
Дождь продолжал хлестать по стеклам, снова блеснула молния и раздался удар грома. Петя почувствовал, как Грибов вздрогнул.
— Тяжелый я человек, — сказал он и поежился, как от холода. — Сам знаю, что тяжелый. Никого не люблю, и меня люди не любят. Честно тебе сознаюсь. А почему эти? — сказал он, придвинувшись, и обдал Петю горячим дыханием. — Почему, как ты понимаешь?
Он огляделся по сторонам, будто кто-то мог его подслушать на несущейся сквозь непогоду платформе, и вдруг сказал протяжным шепотом:
— Обида меня съела. Как косой подрезала. Вот тебе и все. А жить с обидой на людей, ох, трудно! — Он откинулся на спинку сиденья и, порывшись в кармане, вытащил какую-то книжечку. — Ты думаешь, я всегда был такой, как сейчас? — сказал он, тыча книжечку Пете под самые глаза. — Вот смотри, каким был раньше Грибов…
Вспыхнувшая молния на секунду осветила шоферское удостоверение и наклеенную на нем фотографию. Там был изображен Грибов без кепки, аккуратно подстриженный, с закрученными усами, лихо глядящий в объектив.