В Югроста начинал работать Илья Ильф. Товарищи его молодости сохранили в памяти образ худого юноши с большими губами, со смеющимся взглядом, с толстыми стеклами очков без ободков и в коричневой ворсистой кепке, который однажды в кафе «Мебос» («Меблированный остров») вместе с Багрицким и Славиным участвовал в инсценировке драматической поэмы Багрицкого «Харчевня». Ильф был завсегдатаем собраний на улице Петра Великого, но с собственными произведениями почти не выступал. Чаще всего он молча сидел в углу, лишь изредка роняя короткие замечания — иронические и убийственно меткие. Мнением Ильфа дорожили. Многим уже тогда он казался взыскательным и безупречным судьей, хотя сам Ильф как художник только начинался и то, что внушал другим, должен был еще научиться выражать в собственном творчестве. Предполагалось, что Ильф пишет какие-то исключительные, ни на что не похожие стихи. Но что это были за стихи? Олеша однажды их слышал. Они и в самом деле удивляли своей странностью. Рифм не было, не было размера[1]. Но в ранних этих опытах Олеше уже почудилось умение «остро формулировать» — особенность, которая со временем приобрела у Ильфа такой блеск.
Тогда он, по-видимому, впервые пробует свои силы в журналистике, подрабатывая в различных одесских газетах, в «Моряке», который колоритно описан Паустовским в повести «Время больших ожиданий». Конечно, журналистские заработки едва ли спасали от полуголодного существования. Шестьдесят сотрудников «Моряка» не получали за свою работу ни копейки. Константин Паустовский засвидетельствовал, что по гонорарной ведомости расплата велась черным кубанским табаком, ячной кашей и соленой камсой. В те годы это было довольно распространенное явление. Ильфу однажды вместо денег где-то выдали два ведра вина, и он рассказывал Петрову, с какими великими предосторожностями нес домой драгоценные ведра, боясь расплескать по дороге их содержимое.
Но как бы голодно ни жилось сотрудникам «Моряка», жизнь в редакции кипела. Все в этой газете первых лет революции представляло зрелище непривычное и даже для видавших виды одесситов удивительное, начиная с внешнего облика (в Одессе не хватало бумаги, поэтому «Моряк» печатался на обороте разноцветных чайных бандеролей) и кончая содержанием. Дело в том, что редакцию настолько воодушевляла идея будущего всемирного содружества «братьев-водников», что среди многих великих задач революции она усерднее всего пропагандировала именно эту. Недаром первую страницу газеты однажды даже украсил лозунг: «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!», напечатанный в лучах Воронцовского маяка сразу на трех языках: русском, французском и английском. В морских темах не было, конечно, недостатка. Вперемежку с последними политическими телеграммами публиковались очерки о писателях-моряках от Николая Бестужева и Эжена Сю до «поэта моря» Константина Бальмонта. Рядом с выдержками из пламенной «Библии моряка» аргентинского матроса-революционера Тома Баркера — сведения о рейсах черноморских, азовских и каспийских судов. А заодно — подробная информация о ценах константинопольского рынка на консервы, мужские ботинки, дамское трико, макароны, гвозди и прочие дефицитные товары, как будто специально предназначенная для спекулянтов и контрабандистов всего Черноморского побережья.