Что там говорить, тяжело… легко. Если по весу моей девочки брать — тяжеловато будет, ну а если, по сути.
Прикрыла глаза, вспоминая. Первые дни после атаки остались в памяти калейдоскопом эмоций: страх, боль, жалость, голод, ненависть. Я не понимала, за что это все мне, почему я жива, а они нет, зачем кто-то отнял у меня прошлую жизнь, и жуткое осознание, что никогда не будет, как прежде. Не будет скучных нотаций, дурацких требований, выматывающих скандалов, споров, а вместе с ними навсегда исчезнут веселые поездки к бабушке, барбекю на лужайке, возня с мелким братом и почти взрослые разговоры с отцом.
Нет, только не плакать. Не хватало еще опозориться перед своими. На союзников плевать, вижу их в первый и в последний раз, а вот свои еще долго вспоминать будут мою сырость при стратегических, ага, как же, переговорах.
Лучше про девочку. Тут есть чем гордиться.
Первое время я жалела себя, злилась на них — они там, на небесах, я тут в полной заднице. Как удержалась от самоубийства — до сих пор не понимаю. Тяжело было… вокруг все время с крыш кто-нибудь сигал или вены вскрывал. Я не смогла. Очень уж за своих отомстить хотелось.
Много нас таких мелких, да злых вокруг бродило. Пацанам повезло, их на передовой на подсобных работах держали, а девок прочь шугали. Даже ствол не давали. Боялись, что своих подстрелим. А что хорошего в бабском секторе? Тот же страх, только помноженный на количество душ.
Я долго на передовую прорывалась. Хваталась за любую работу. Хоть еду отнести, хоть патроны.
В тот день меня как раз на западный сектор отправили. Редкая удача. Разведка передала, что отряд багов вышел в нашу сторону и, судя по направлению, пройдет по краю нашего района. Их можно было перехватить, устроив засаду. По такому случаю, наши по рации запросили патронов подбросить, и я как раз под руку подвернулась.
Раздала, только винтовочные остались. Один из бойцов отправил к снайперскому гнезду, мол, недалеко, седьмой этаж, налево. Вошла, окликнула, а в ответ тишина. До сих пор помню тот холодный пот, которым покрылась. На трясущихся ногах подошла ближе. Высокий светловолосый парень лежал на мешке, свесив голову вниз.
К такому нельзя привыкнуть. Никогда. Что может быть уникального в смерти? «Мы все умрем», — едино для всех. Но каждый покидает эту бренную землю по-своему. Смерть — лучший постановщик. Так повернуть голову, изогнуть тело, обставить антураж, чтобы у зрителей захолонуло сердце, по спине заструился пот, а в голове помутилось от страха.
Вслед за страхом пришла злость. Накатило что-то темное, выворачивающее душу наизнанку.