Несмотря на резкий тон, каким были сказаны эти жёсткие слова, Надёжный не обиделся, — до того он был удручён своей неудачей. Он только захотел уточнить, какой способ посоветует ему Гильчевский для переброски его полков.
— Способ какой? — повторил вопрос Гильчевский. — Я вижу для вас только один способ, а именно: воспользуйтесь остатками моста против деревни Гумнище, и в самом спешном порядке пусть ваши сапёры его доведут до того берега. Пот когда у вас в руках будет этот мост, восстановленный, тогда...
— Очень много понесу потерь, Константин Лукич! — перебил Надёжный.
— Вот то-то и есть! Вот то-то и есть, что много потерь! — вскипел Гильчевский. — На кого же теперь вам пенять? Потери постарайтесь нанести и вы противнику, чтобы сквитаться. А другого выхода для вас нет и быть не может. Если в руках у вас к середине дня не будет исправного моста, то какую же пользу общему делу может принести ваша дивизия? Решительно никакой!.. Потери! Вот моя дивизия понесёт потери, так понесёт, — это уж я теперь вижу ясно! И отчего же было вам не сговориться со мною вчера, как и когда именно вам надо наводить мосты?.. Всё равно, теперь уж поздно, теперь поздно! Сожалеть — это не значит поправить... Теперь поздно, теперь ждите. А моя дивизия, значит, осталась без поддержки! Вот как обернулось дело, хотя началось неплохо, эх-ма! Желаю успеха! Я всё сказал, что мог. Желаю успеха!
Он постарался как можно мягче закончить разговор по телефону, но не заботился о мягкости выражений, когда отошёл от трубки. Досталось и Федотову, и начальнику 105-й дивизии, которого можно было и не спрашивать, что он делает: Гильчевский без расспросов знал по опыту, что в 105-й дивизии будут ожидать, что сделают в 101-й, и только тогда зашевелятся.
* * *
В шесть утра началась канонада, но за час до неё на наблюдательном пункте, который оборудовал для себя и а высоте 111-й Гильчевский, появился, пробравшись сюда вместе с ним из Копани, генерал-лейтенант Сташевич, инспектор артиллерии одиннадцатой армии.
Это был высокий, но тощий, сутуловатый старик, с длинным горбатым носом разных цветов: на переносье густо-жёлтого, на горбу — белого (здесь выпирала кость треугольником), на ноздрях — лилового и на самом копчике, несколько загнутом вниз, ярко-красного. Тускло-серые выцветающие глаза его были навыкат и в розовых, несколько даже вывороченных как будто веках. Толстая нижняя губа его всё время стремилась отвиснуть, но, зная это её свойство и находя его, видимо, не совсем удобным, он ежеминутно её подтягивал: порядочно времени, как заметил Гильчевский, уходило у него на борьбу со своеволием этой нижней губы. Седые усы его были подстрижены, длинные плоские щёки и двоящийся на конце подбородок гладко выбриты. Соответственно своей должности вид он имел явно ко всему и всем недоверчивый и строгий даже в отношении Гильчевского, которому никогда раньше не приходилось его встречать.