Так передаёт эту воздушную битву его механик, смотревший с земли в бинокль. Нестеров упал в воду, в болото, и совсем не был повреждён, австрийцы же, найденные близ него, оказались растерзанными ударом шасси.
За гробом шла его жена, закинув голову, закрыв глаза, закусив губу, молодая, маленькая; ей он поверял свои гениальные планы, фантастические мечтания на кладбище, когда толпа уже прошла, вдруг пробежала, покачиваясь, красная, седая, простоволосая женщина — его мать. Ей стало дурно в церкви, сейчас же она торопилась, чтобы ещё раз увидеть сына.
Его похоронили над Днепром, на откосе, откуда такой же широкий вид на черниговские поля и озёра, какой открывался ему с воздушной, стремительной высоты. Воистину новых, невиданных героев открывают нам времена. [...]
Весь в зелени, с кривыми улицами, с белыми старыми живописными домами — Владимир-Волынский. Колонки, арки, гостиные дворы, церкви, множество пёстрых лавчонок — всё это, маленькое, белое, старое, теснится и лепится по косогорам у болотистой речки и вокруг большой соборной площади. И надо всем повсюду шумят огромные, раскидистые деревья. Все лавки открыты, все улицы полны народом. Хохлы в серых свитках, пестро одетые хохлушки, евреи в маленьких картузах, в чёрных лапсердаках, поляки, солдаты. Через город идут войска, громыхает тяжёлая артиллерия, тянутся санитарные повозки. Мы нанимаем пару полудохлых лошадей, садимся в грязный, перевязанный проволокой, с измятым ведром на козлах, экипаж и выезжаем в поле.
День чудесный. По краям дороги на камнях отдыхают солдаты, щетина штыков у них торчит в разные стороны. Лица загорелые, спокойные; впереди, по жнивью, двигаются дозоры. Вдоль широкого шоссе растут те же столетние груши, акации и вязы. Мы едем на Грубешов.
* * *
Перегоняемый нами полк был уже в делах, перекидывался теперь на другое место и шёл в боевом порядке, сопровождая артиллерию.
Артиллерийская стрельба, как ничто, требует спокойствия и выдержки, причём это последнее качество заменяется у русского солдата несокрушимым хладнокровием, отношением к бою, как к работе. Про артиллерию так и говорят, что она работала, а не она стреляла или она дралась.
Теперь, после месяца боёв, пехотинцы, смотрят на наших артиллеристов, как на высших существ, в армии началось их повальное обожание, о них говорят с удивлением и восторгом; при мне один увлёкшийся офицер воскликнул: «Я видел сам, как у них целовали руки». Да и не только среди наших войск, — австрийцы на горьком опыте узнали превосходство русской стрельбы. Один пленный полковник в вагоне рассказывал: «Правительство нас обмануло, оно говорило, что русские пушки стары, солдаты не умеют стрелять, снаряды не рвутся. А я видел, как ваша батарея без пристрелки сразу осыпала с высоты трёх метров шрапнелью наши окопы; солдаты выскакивали из них, как из ада, но никто не ушёл; они завалили рвы своими трупами, в полчаса из моего полка осталось только семь человек и я — раненый. Нам лгали, нас успокаивали, а вы втихомолку за эти десять лет создали себе первую в мире артиллерию».