— Однако без дисциплины как же перед лицом Смерти чувствовать себя? Скосит — и всё!
У Обидина было при этом такое обречённое, отчаявшееся во всём лицо, что ему не нужно было и делать того слабого жеста рукой, какой он сделал, чтобы представить косу смерти над его ротой. Это заставило Ливенцева мгновенно стать на его место и тут же попятиться назад. Он сказал ему наставительно, как старший младшему, как опытный новичку:
— Разумеется, вы сами, лично вы должны себя чувствовать так, как будто и сидеть в окопах, вшой кормить, для вас ничего не значит, и в атаку идти если, — пожалуйста, сколько угодно, — вот тогда и будет у вас дисциплина в роте, а иначе откуда же она возьмётся? Солдат в роте всё равно, что ученик в классе: вы наблюдаете его, а он вас. Ведь вы тут живете с ним рядом и терпите то же, что и он, ведь вы не начальник дивизии, а всего только командир роты — невеликая птица. Вот и покажите ему на своём примере, как надо терпеть все солдатские нужды, тогда он вас и слушать будет и за вами куда угодно пойдёт.
— А вы? — вдруг, как будто раздражённый его тоном, спросил Обидин.
— Что я? — не понял Ливенцев, так как, говоря Обидину, он старался как бы убедить самого себя.
— Вас слушают?
— Ну ещё бы!
— И за вами пойдут? — качнул Обидин головой в сторону австрийских окопов.
— Непременно! — постарался убедить самого себя Ливенцев.
— Непременно?.. А зачем? — вызывающе спросил Обидин и снова махнул рукой в знак безнадёжности.
Это случалось иногда раньше с Ливенцевым, что другой человек для него становился мгновенно вдруг чужим, ненужным, даже ненавистным — иногда после одного какого-нибудь слова, если только это слово выражало его неприглядную сущность, с которой он не мог мириться. Так вышло и теперь с Обидиным, который как будто воплотил в себе всё дряблое, что таилось и в самом Ливенцеве под его внешней бравадой, но совершенно было ни к чему тут, где всё жёстко, жестоко, стихийно-бессмысленно, трагично в огромнейших масштабах, а не в личных и не в семейных, и даже не в масштабах одного города, пусть столь же населённого, как Лондон или Нью-Йорк...
Ливенцев сам как будто вырос сразу, в один этот момент, когда появилась в нём острая неприязнь к человеку располагающей внешности, с которым он ехал сюда в одном вагоне и ночевал по приезде первую ночь в одном блиндаже.
— Вы помните, у Достоевского есть капитан в среде ему чуждой, в среде атеистов, а? — спросил он резко. — Помните, как он бросил на пол свою фуражку и сказал: «Если бога нет, то какой же я капитан?»