И, остановив глаза на рядовом Кузьме Дьяконове, очень хозяйственного вида пожилом ополченце, всегда аккуратно выбритом, с чистой и хорошо смазанной винтовкой, Ливенцев спросил его для начала:
— Ну-ка, Дьяконов, как ты думаешь, для чего человек живёт на свете?
— Для чего живёт? — повторил степенный Кузьма Дьяконов, человек широкий, неслабый. — Да как сказать, ваше благородие, для чего человек живёт...
— Ну да, — для чего, как полагаешь?
— Полагаю так, что как бы ему хорошо поесть, да вот ещё как бы, конечно, получше ему одеться, — вот для этого он, человек, и живёт.
Очень серьёзное лицо было у Дьяконова Кузьмы, когда он говорил это, — заподозрить его в малейшей тени насмешки над ним Ливенцев не мог, но, поражённый таким ответом, спросил:
— А что же, по-твоему, значит «хорошо поесть»?
— Ну, известно, ваше благородие, значит, чтоб настоящая пищия была, — убеждённо-спокойно сказал Дьяконов (голос у него оказался теноровый).
— Не понимаю, что это за «настоящая пищия», какой смысл ты вкладываешь в эти слова, — уже начиная улыбаться, сказал Ливенцев.
— Да вот, к примеру, хоть об себе мне вам доложить, ваше благородие, — безулыбочно начал объяснять Дьяконов. — Жил я до мобилизации под Керчью, — город такой есть...
— Знаю я Керчь, — ну? Селёдка там ловится.
— И селёдка, и пузанок, и разная там всячина: бычки, судаки, лещи, прочие...
— Чем же это не пища? — спросил Ливенцев с любопытством, но Кузьма только головой повёл.
— Какая же это пищия, ваше благородие, — искренне недоумевал он, так как для него-то дело было вполне ясно.
— Что же ты там делал, под Керчью? Хозяйство у тебя там было?
— Да как сказать вам, — было, конечно... Корову баба держала, молоко там, сливки, творогом индюшат кормила... Курей штук двадцать, кролы... Ну, опять же, огородишко там у нас, — летнее дело, — кавуны, дыни там, редиска, морковка, картофля, — всё зрящее, а что касается настоящей пищии, — не-ма-а...
Подошёл в это время фельдфебель Верстаков с докладом о чём-то и не дал Ливенцеву узнать у Кузьмы Дьяконова, какую же именно пищу считает он «настоящей».
А другой ополченец, Завертяев Тихон, «вредными вендами» назвал как-то в подобном разговоре с ним Ливенцева картины. Он до войны служил в богатом доме лакеем, и там его наста клял и каждый день обтирать пыль с картин, развешенных на стенах, — вот из-за этой пыли картины у него и стали вредными вещами; сказать же, что это были за картины, он не мог, так как это ему, по его словам, было «совсем без надобности», — картины и картины... «А кому из гостей интерес был на них смотреть, те смотрели».