Я взяла пачку жевательной резинки, а когда стала искать в сумке деньги, на прилавке заметила большую пурпурно-оранжевую композицию из летних цветов. Она, казалось, излучала здоровье и энергию, от нее так и веяло солнцем в этом безжизненном помещении, освещенном люминесцентными лампами. Любуясь цветами, я впервые поняла, почему люди приносят их пациентам, лишенным возможности выходить из больницы. Как напоминание о том прекрасном мире, который продолжается там, за стенами больницы.
– Это все? – спросила продавщица.
Я хотела ответить, но тут среди цветов мне на глаза попалась отпечатанная карточка, которая держалась в композиции на длинной пластиковой подставке. «ПРОСТО ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО ЛЮБЛЮ ТЕБЯ» – было написано на ней.
– Что-то еще? – спросила продавщица.
Я отвела взгляд от карточки и, смутившись, протянула доллар: – Все.
Забрав жвачку и опустив несколько центов сдачи в копилку для чаевых, я собиралась выйти.
– Удачного дня, – пожелала мне продавщица. – Надеюсь, все будет хорошо.
Тогда я посмотрела на нее. Она была примерно возраста моей бабушки, на груди бейдж с именем, а на лице – сочувствие, но не то преждевременное сострадание, так раздражавшее меня в Коннектикуте. Ее участие я готова была принять. Мне пришла в голову мысль, что весь день к ней в магазин приходят люди и думают, чего бы купить, – дешевого плюшевого мишку или цветочную композицию, – в надежде, что благодаря этому символическому жесту больному покажется, что действительность чуть лучше, чем есть на самом деле.
– Спасибо, – сказала я, посмотрела напоследок на карточку в букете и вышла в вестибюль. Перепрыгивая через ступеньки, я подошла к лифту и поднялась в онкологическое отделение. Карточка заставила меня задуматься о том, как давно я не говорила отцу, что люблю его. Я помнила, что часто повторяла ему эти слова, когда была младше, – это запечатлено на хранившихся у нас видеозаписях. Каждую открытку, подаренную на день рождения или на День отца, я подписывала «С любовью, Тейлор». Но говорила ли я ему это вслух в последнее время?
Я силилась вспомнить, но не могла, из чего делала логический вывод, что нет. Эта мысль настолько огорчила меня, что, вернувшись в больничное отделение, я не стала листать старые журналы. Наконец отец вышел от врача и спросил, готова ли я ехать домой. Я с готовностью ответила, что да.
Почти всю дорогу мы молчали. Отец после приема выглядел таким измотанным, что даже не попытался сесть за руль, а просто, когда мы оказались на автостоянке, кинул мне ключи. Первые несколько минут пути мы переговаривались, но потом я заметила, что паузы перед репликами отца становятся все длиннее. Он запрокинул голову на подголовник и закрыл глаза, но довольно быстро снова открыл. Когда мы выехали на шоссе, ведущее к Лейк-Финиксу, я посмотрела, можно ли перестроиться в другой ряд, и заметила, что отец спит – глаза закрыты, голова запрокинулась, рот приоткрыт. Это было настолько необычно, что просто потрясло меня: он никогда не дремал днем. Я знала, что в последнее время он спит больше обычного, но не могла вспомнить, чтобы он заснул вот так, во время разговора. Меня охватила паника. Хотелось послушать музыку, чтобы отогнать тревогу. Но, не желая будить его, я не включила радио и в машине было слышно лишь ровное дыхание отца.