Период моих самых шумных застолий пришелся на то время, когда у меня и моих друзей фотоаппаратов, как правило, не было, а посторонние фотографы поблизости не бродили. Впрочем, и тогда, и в дальнейшем не было желания увековечиться со стаканом, рюмкой или чашкой в руке, поскольку я всегда был уверен, что лучше всего пьется и закусывается в обстановке интимной.
Альбомов за свою жизнь я так и не составил. Теперь, разбирая множество снимков, набитых в пакеты, коробки и папки, рассыпанных по дачным и квартирным углам, пытаюсь систематизировать застольное прошлое, отбирая только те фотографии, где я запечатлен с какими-нибудь емкостями или чем-то съедобным в руках либо на ближайшем столе. Снимки вне трапезной обстановки я откладывал в сторону, хотя и среди них есть немало забавных.
К сожалению, у меня нет ни одной фотографии, увековечившей застолья семейные, которые всегда были задушевны, умеренны и строги. В семье у нас пили немного; разве что с гостями, да еще по воскресеньям отец опрокидывал рюмку водки к обеду. Наливали из графинов, а не из казенных бутылок; перед этим мама настаивала водку на каких-то корочках, травках и еще неведомо на чем. Это было вкусно, но мне попробовать не давали до зрелых лет.
Как большинство сверстников, я впервые вкусил спиртное не то чтобы в подворотне, но и не за столом с накрахмаленной скатертью. Выпивал в основном за компанию — на праздниках, студенческих демонстрациях и по множеству случайных оказий. Пил не очень усердно, потому что занимался спортом, входил в разные сборные, а кроме того, писал стихи, и мне казалось, что нетрезвые мозги с пьяным телом не помогут в любимых мною занятиях.
Взросление шло с накапливанием жизненного опыта. Когда я стал врачом, то выяснил, что в моем окружении почти нет людей непьющих, а когда стал профессиональным писателем, то непьющих вокруг себя не помню совсем.
Медицина осталась воспоминанием, красным дипломом и записями в трудовой книжке. Я понемногу осваивал литературную жизнь во всем ее разнообразии, а многие особенности моего нового бытия просто не воспринимались на трезвую голову. Патриарх украинской поэзии Максим Рыльский, чьи добрые слова о моих стихах я без конца перечитывал, был человеком не просто выпивающим, а — запивающим, и основательно. Одним из запомнившихся первых учителей был замечательный украинский поэт Андрий Малышко, которого еще в мои медицинские времена я дважды госпитализировал по поводу инфарктов миокарда, до которых он допивался. Малышко лежал в отдельной палате, я его вел, деваться друг от друга нам было некуда. Мы о многом беседовали; я навсегда благодарен Андрию Самийловичу за его рассказы и уроки. Позже наши беседы продолжились. Время от времени Малышко, чье сердце работало совсем плохо, зазывал меня к себе домой, ставил на стол бутылку водки, закуску и просил пить, получая удовольствие от наблюдений за тем, как в мою утробу вкатывалась жидкость, запрещенная ему строго-настрого мною же. Со стен на нас глядели прекрасные полотна Труша, Пимоненко и других классиков украинской живописи; Малышко читал грустные и прекрасные стихи. Фотографов, слава богу, не было.